Анна Север
Nullus enim locus sine genio est – ибо нет места без духа, сказал Сервий, комментируя Вергилия. Бессмысленно спорить с этим утверждением, ибо духи мест появились там раньше людей, обжили и сотворили пространства, люди лишь занимают то, что существовало до них.
Просто некоторые духи – сильнее прочих. И тогда, что бы ни старались люди изменить в доставшемся им пространстве, изначальная задумка genius loci все равно пробьется, прорастет, явится сквозь любые нововведения, новостройки, переделки. Как, например, на месте Сенной площади, что бы с ней ни делали городские власти, как бы ни пытались ее облагородить, все равно прорастает уготованное ей судьбой торжище – не великолепный дворец торговли, а торговля с коленки для бедных, обжорные ряды, чрево Петербурга, толпа приезжих навсегда или на сезон, и все время там веет отчаянием, последней потерянной надеждой. У этого места – мрачноватая рваная подкладка, даже если кафтан шьется новый и с шиком.
Гении места, что охраняют пространство на углу Литейного проспекта и нынешней улицы Пестеля (бывшей Пантелеймоновской) – бесспорно и явно любители и поклонники литературы. Это становится ясно, стоит только изучить биографию дома Мурузи, что высится как раз как раз на этом углу. Изучишь – и поневоле задумаешься – жильцы ли выбирают себе дома или дома подбирают себе жильцов? А задумавшись, поймешь, что в этом случае Дом приманивал да притягивал литераторов, и в нем всегда жила литература. А когда не получалось напрямую, он начинал жить в литературе. Иногда спустя года или века.
Биография дома Мурузи занимательна. А про знаменитых его владельцев и жильцов можно писать романы, оперы и поэмы (в добавление к уже написанным), или, на худой конец, диссертации.
Что там было совсем давно, до начала петербургских времен, неизвестно, а в самом начале XIX века здесь находился деревянный особняк, который принадлежал Николаю Резанову, сенатору, дипломату, одному из основателей Российско-Американской компании, первому российскому послу в Японии, предпринимателю и камергеру. Тому самому, под предводительством которого в марте 1806 года два судна – «Юнона» и «Авось» пришвартовались в Калифорнии, в заливе Сан-Франциско. История Николая Резанова, вернее, история его неслучившейся женитьбы на Консепсьон Аргуэльо (Кончите) известна всем по рок-опере «Юнона» и «Авось», созданной композитором Алексеем Рыбниковым на основе поэмы Андрея Вознесенского.
Из всей богатой на события, достижения, взлеты и падения жизни Николая Резанова (это ж люди восемнадцатого столетия, не нам чета – крупно жили, всерьез и на зависть нам, пуганым потомокам) именно этот эпизод – прощания с возлюбленной на другом конце света, на другом континенте, прощания навек, без будущей встречи – претворился в искусство, стал литературой, стал музыкой и зрелищем. И хотя из жизни Николая Резанова, недолго проживавшего в деревянном особнячке на Литейном, можно соорудить и приключенческий роман, и исторический (и не один), и исследование на тему русской дипломатии и имперской колониальной политики, но поэзию питает только расставание навек двух влюбленных.
И не важно, что, как говорили современники, у Резанова были весомые дипломатические и экономические резоны для этого брака (невеста была дочерью коменданта Сан-Франциско), а Кончита была заворожена перспективой блистать при русском императорском дворе. Не важно. В конце концов, что там было – никто уже не знает. А знают все вот что: «Ты меня на рассвете разбудишь, / Проводить необутая выйдешь, / Ты меня никогда не забудешь, / Ты меня никогда не увидишь».
Песнь обреченной великой любви.
После смерти Резанова, так и не добравшегося до столицы и своего дома, наследники продали особняк богатому купцу Меншуткину, затем им владел Василий Викторович Кочубей, собиратель древностей, археолог, нумизмат и знаток искусства, канцлер и сын влиятельного князя Кочубея, министра внутренних дел при Александре I.
В XIX веке Литейный проспект уже сплошь был застроен высокими каменными домами, и деревянный особняк, да еще так провинциально расположенный в глубине тенистого сада, был местной достопримечательностью, правда, несколько устаревшей.
Возможно, поэтому литература внесла свои правки в реальность. В 1868 году выходит в свет роман Достоевского «Идиот». Главный герой романа, князь Мышкин, сразу же с вокзала отправляется к своим единственным родственникам – в дом генерала Епанчина. Достоевский помещает несуществующий в реальности дом на место старинного особняка – «Генерал Епанчин жил в собственном своем доме, несколько в стороне от Литейной, к Спасу Преображения». Это именно то самое место, где стоит нынче дом Мурузи, самый, может быть, «литературный» из всех петербургских домов.
Определенно, литература и литераторы никак не могли обойти этот дом, даже когда его еще не было. И, так как его еще не было – его придумывали.
Возник он, не в мечтах, а в реальности, только в 1876 году. В 1874 году особняк с тенистым садом приобрел Александр Мурузи и тут же начал грандиозное строительство. Продолжалось оно два года, и еще год был потрачен на внутреннюю отделку второго этажа, где сам хозяин со своим семейством изволил проживать.
Тут надо сказать об этих Мурузи. История их темна и теряется в веках. Официальное семейное предание гласит, что родоначальник этого знатного фанариотского рода прибыл в Византию из Венеции с четвертым крестовым походом в конце XII века. Современные исследователи, впрочем, склонны утверждать, что никакого отношения они к Византии не имеют, а фамилия их берет свое начало от румынского села Мурузи.
Что здесь правда, что нет, решать историкам. Но точно известно, что в более близкие времена, а именно в XVIII и начале XIX веков Мурузи были господарями Молдавии и Валахии, а Александр Мурузи, служа туркам, на самом деле тайно отстаивал интересы России, поспособствовав присоединению к ней Бессарабии (Молдавии). За предательство он был казнен мучительной и страшной смертью (посажен на кол). Его вдова с детьми и внуками бежала в российскую столицу. Дети получили отличное образование и сделали блестящие карьеры. Впоследствии Мурузи было разрешено титуловаться князьями.
Строительство же дома, начатое в 1874 году, приковало внимание всей столицы, хотя в то время доходных домов (а это был именно доходный дом для богатых жильцов) строилось немало. Но будущий особняк отличался особым размахом и грандиозностью.
Архитектор Серебряков, до этого никому не известный, выбрал для постройки модный тогда неомавританский стиль (Восток все же дал о себе знать). Дом украшали роскошные арочные окна, богатый декор, многочисленные арабески и терракотовые колонки, пластику фасада оживляли эркеры, ниши, рустовка. Архитектор даже отправился в Испанию, где скопировал подлинные мавританские надписи, которые также стали украшением дома, добавляя ему экзотического очарования. Сейчас часть его поблекла (утрачены многие элементы декора), дом уже не поражает необычностью фасада, но в свое время он был, несомненно, изюминкой Литейного проспекта.
Интерьеры (так и хочется сказать – дворца) также были роскошны и выдержаны в восточном стиле.
В доме было пять парадных лестниц, и на каждой были зеркала, стенные часы, стулья, ковры и столики, а все швейцары были облачены в ливреи. Дом был оборудован по последнему слову инженерной мысли, в нем было водяное отопление, паровые прачечные, водопровод.
На втором этаже была устроена квартира хозяина дома – Мурузи, и это было самое роскошное помещение дома. Квартира состояла из двадцати шести комнат и была похожа на мавританский дворец (хотя некоторые говорили – на турецкую баню. Возможно, завидовали). В апартаменты вела главная парадная лестница из белоснежного каррарского мрамора, и поднявшиеся по ней попадали в зал, напоминающий о мавританских дворцах – с фонтаном посередине, с изящной колоннадой наверху, с богато украшенными резьбой и росписями стенами.
Газеты писали о новом доме одобрительно, а порой и восторженно: «Автор-композитор доказал наглядно, что стиль арабского западного зодчества может вполне соответствовать нашему климату… Нововведение стиля дома Мурузи в мире стройки богатых жилых домов в столице представляет явление отрадное».
«Архитектор Серебряков, неизвестный до сего времени, сразу вошел в славу, и не попусту: эффектным и величественным фасадом дома кн. Мурузи он доказал, что, кроме всевозможных вариаций ренессанса, коверканья избитого и изуродованного неумелыми руками «Louis XVI», кроме гениальных попыток покойного Макарова смешения стилей, пригоден и стиль мавританский, даже для пятиэтажных домов. Фасад этой постройки разбит весьма удачно в общих массах, богатый и вместе с тем спокойный; детали нарисованы со вкусом и в масштабе. Но чем лучше произведение, тем строже должна быть и критика: купола, которые следовало бы покрыть стеклянной черепицей, обтянуты железом, на котором выделано подражание черепице слишком крупного размера; под ними главный карниз кажется сжатым. Помощниками строителя были г. Шестов и Султанов. Предоставлением редакции чертежей дома кн. Мурузи, для публикации, г. Серебряков очень обязал бы подписчиков «Зодчего».
Вся эта шокирующая роскошь стоила фантастических денег. Александр Дмитриевич Мурузи едва не разорился во время строительства. Высокими оказались и затраты на его содержание, и после смерти владельца в 1880 году наследники едва не продали его с молотка. Император Александр III, памятуя о заслугах рода Мурузи перед государством, одобрил выдачу вдове ссуды в четверть миллиона рублей. Однако это ситуации не спасло, и десять лет спустя, в 1890 году дом был продан генералу-лейтенанту О. Рейну, который и владел им до 1917 года. Правда, несмотря на смену владельца, дом до сих пор носит имя прежнего хозяина и под этим именем живет уже почти сто пятьдесят лет.
С этого момента, обретя земной реальный дом, духи места развернулись, и благодаря их блистательной и кропотливой работе Дом Мурузи стал не только (да и не столько) явлением петербургской архитектуры, но и неотъемлемым фактом русской культуры, и особенно – литературы.
В доме было 57 квартир, и не одна из них на протяжении существования дома стала местом, где бурлила литературная жизнь, где кипели и шумели споры, критические обсуждения, где гремели шутки. Местом, где клубились драмы и трагикомедии. Где рождалось и созревало чудо поэзии, где пробивалось новое ошеломительное и прекрасное искусство.
Еще в 1879 году в трехкомнатной квартире на четвертом этаже (во дворе, во флигеле) поселился первый знаменитый жилец, первый литератор – Н. Лесков. Прожил он здесь недолго, но известно, что «Левшу» он написал именно здесь.
Самую громкую славу дом Мурузи приобрел, конечно, когда в 1889 году в нем решила поселиться знаменитая, скандальная, невыносимая чета – Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Они попеременно занимали в этом доме три квартиры – сперва на пятом, затем на третьем, потом на втором этаже. Жили они здесь до 1912 года, почти четверть века.
З. Гиппиус в домашней обстановке с Д. Философовым и Д. Мережковским. 1914 год.
Вход к ним был не с главной лестницы, выходящей на Литейный проспект, а с Пантелеймоновской улицы. Пройдешь мимо кондитерского магазина Николая Абрамова, что прямо на углу, а то и зайдешь да купишь угощение (пряники, халва, пастила да мармелад), а сразу за ним парадный подъезд. К Мережковским сюда. Все их квартиры выходили окнами на Спасо-Преображенский собор. Мережковский и Гиппиус вовсе не бедствовали, но, конечно, им были недоступны вызывающе-роскошные буржуазные апартаменты. Их квартиры были скромнее.
Но кого только в ней не было, в этой знаменитой квартире, в этом модном салоне, где царила петербургская Белая Дьяволица! Сюда, на прославленные воскресные журфиксы мечтали попасть все, кто был тогда в России поэтом или считал себя таковым. Мечтали и боялись: Гиппиус была остра на язык, зла, и слово ее было – закон. Объявит бездарностью – как припечатает. Так что на поклон к ней шли не без внутренней дрожи, не без робости. Зато уж если почтит тебя своим вниманием, не говоря уж про похвалит – считай, ты впущен в узкий круг посвященных.
Гении места, думаю, смотрели на все это одобрительно.
Еще бы! Здесь бывали все! Весь цвет тогдашнего искусства (писатели, поэты, художники, музыканты, издатели) припадал по воскресениям к стопам декадентской мадонны с русалочьими глазами. Блок, Белый, Брюсов, Чуковский, Розанов, Адамович, Георгий Иванов, Маяковский, Бакст, Дягилев, Бенуа, Судейкина… Не всегда с любовью являлись – очень многие ее не любили, боялись, ненавидели, она умела и любила раздражать, жалить, ссорить, манипулировать людьми. Была строга и безапелляционна.
Андрей Белый писал, что здесь «воистину творили культуру. Все здесь когда-то учились». По словам Георгия Адамовича, Гиппиус была «вдохновительницей, подстрекательницей, советчицей, исправительницей, сотрудницей чужих писаний, центром преломления и скрещения разнородных лучей».
Дом Мурузи стал при Мережковских не только центром литературной и художественной жизни страны, но и местом основания «Церкви Трех» или Царства третьего Завета, который должен был сменить христианство. В 1901 году, в ночь на Чистый Четверг Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский и Дмитрий Философов устроили свою «тайную вечерю», на которой причастили друг друга хлебом и вином, провозгласив новую эру божественного откровения и начало нового вселенского единства. Ни больше, ни меньше – вот кем они себя мыслили. Впрочем, не они одни тогда чувствовали в себе мессианство и способность изменить дряхлый ошибающийся мир.
Кстати, в этом же доме жил почти с самого рождения в 1886 года поэт и литератор Владимир Пестовский – Владимир Пяст, писавший о себе: «двадцать лет живет в арабском доме вычурном Мурузином». Отец его был чиновник, потомственный дворянин, а у его бабушки была в этом же самом доме частная библиотека. С раннего детства Владимир сочинял стихи, бредил чужими стихами, был из тех, кто как религию принял поэзию символизма и стал ее «Рыцарем Бедным». Конечно же, он тоже вошел в круг Мережковских. И на одном из еженедельных собраний встретил высшее божество:
«…Январь девятьсот пятого года, квартира в доме Мурузи, стройная фигура в студенческом сюртуке, лицо юного Аполлона, и – разлитая во всей атмосфере комнаты, полной людей искусства и литераторов, исходящая от него – трепетность касания миров иных.
В тех мирах, есть они или нет, времени во всяком случае нет. Поэтому-то так быстролетно в эмпирике все то, что касается таких людей, про которых кажется, что для них потустороннее не нечто умопостигаемое, но родное, кровное, осязательное.
Материалисты, скептики, попробуйте отрицать факт, что относительно А.А. Блока это казалось».
Эта встреча была для Пяста одной из важнейших в жизни, ведь он на долгие годы стал одним из самых близких друзей Блока.
В то самое время, когда у Мережковских и Гиппиус читали новые стихи, спорили о новой церкви и о новом Эросе, в другой квартире этого же дома, принадлежащей брату поэта Анненского – Н.Ф. Анненскому, устраивали шумные собрания литераторы народнического толка.
В богатых буржуазных апартаментах большого чиновника Любимова частым гостем бывал Александр Куприн, приходившийся ему родственником. Есть сведения, что история, описанная им в рассказе «Гранатовый браслет», произошла на самом деле именно здесь, в доме Мурузи.
После революции, в голодные страшные годы 1918–1919 годов в доме Мурузи разместилась организованная по инициативе Чуковского студия при издательстве «Всемирная литература». Тут часто бывал глава издательства Горький, читали лекции Гумилев, Лозинский, Шкловский, Чуковский, Замятин. А среди слушателей студии были Зощенко, Берберова, Слонимский, Адамович, Оцуп, Полонская, Стенич, сестры Наппельбаум… К зиме 1920 года курсы переехали в другое здание – на Мойке, а дом Мурузи стоял опустошенный, закрытый, иногда становясь убежищем для бездомных.
В 1921 году Николай Гумилев создал Дом поэтов, собрания которого проходили здесь, в опустевшей, холодной, разграбленной, но все еще роскошной барской квартире.
Ирина Одоевцева, ученица Гумилева и жена Георгия Иванова, в своих воспоминаниях пишет:
«Литературная Студия открылась летом 1919 года. Помещалась она на Литейной в Доме Мурузи, в бывшей квартире банкира Гандельблата. Подъезд дома Мурузи был отделан в мавританском стиле «под роскошную турецкую баню», по определению студистов. Когда-то, как мне сейчас же сообщили, в этом доме жили Мережковский и Зинаида Гиппиус, но с другого подъезда, без восточной роскоши.
В квартире банкира Гандельблата было много пышно и дорого обставленных комнат. Был в нем и концертный зал с эстрадой и металлической мебелью, крытой желтым штофом».
Молодые люди, которым поэзия была нужнее и важнее хлеба (его тогда и не было), собиралась здесь, чтобы слушать лекции Николая Гумилева и учиться писать стихи. Одним из них был юноша, которого звали Владимир Познер – будущий отец известного телеведущего Владимира Владимировича Познера. В 1922 году его отец вместе с семьей эмигрировал из советской России. Впрочем, учитель Познера, поэт Гумилев ушел еще раньше – в 1921 году он был расстрелян.
После 1921 года барские квартиры уплотнили и превратили в коммунальные. Излишнюю роскошь убрали, и дом Мурузи, поражавший некогда мавританской роскошью, зажил обычной советской жизнью – с кухонными спорами, борьбой за комнаты и экономию электроэнергии, проверкой счетчиков и с объявлениями от ЖЭКа.
Казалось, что его славная литературная история закончилась.
Но духи этого места не исчезли и не оставили своих забот. В 1949 году в квартире 28 появляются новые жильцы – семья Бродских с сыном Иосифом.
Поэт так описывал свое жилище: «…я жил вместе с родителями в коммунальной квартире. У нас была одна большая комната, и моя часть от родительской отделялась перегородкой. Перегородка была довольно условная, с двумя арочными проемами. Я их заполнил книжными полками, всякой мебелью, чтобы иметь хоть какое-то подобие своего угла. В этом закутке стоял письменный стол, там же я спал. Человеку постороннему, особенно иностранцу, мое обиталище могло показаться чуть ли не пещерой. Чтобы попасть туда из коридора, надо было пройти через шкаф: я снял с него заднюю стенку, и получилось что-то вроде деревянных ворот».
Вдали от родины Бродский вспоминал топографию детства: «Два зеркальных шифоньера и проход между ними – с одной стороны, высокое окно за портьерой, подоконник всего в двух фyтах над моей довольно широкой тахтой без подушек – с другой; арка с книжными полками под самый ее мавританский свод – позади; стеллаж в нише и стол с «Роял Ундервудом» – перед носом; таков был мой Lebenstraum.»
Повидав мир, посетив лучшие его части, Бродский вспоминал эти полторы комнаты, как Одиссей вспоминал свою Итаку: «…Эти десять квадратных метров были моими, и это были самые лучшие десять квадратных метров, которые я когда-либо знал. Если у пространства есть разум и оно выносит суждения, существует шанс, что некоторые из этих квадратных метров тоже могут вспомнить меня с любовью. Особенно теперь, под чужой ногой…».
Кстати, сам Бродский долгое время думал, что живет в бывшей квартире Мережковского и Гиппиус, и это гипотетическое пересечение во времени и пространстве подпитывало его собственное творчество. Исследователи выяснили, что поэт заблуждался. Но… на самом деле это не так важно. Ведь дом Мурузи – словно хранилище великих и славных теней былого, там еще слышны голоса тех, кто когда-то здесь жил, творил, шутил, и те, у кого чуткое ухо, наверняка могут легко различить их далекую речь.
Впрочем, мне не верится, что гении места потеряли интерес к дому Мурузи после того, как Иосиф Бродский навсегда покинул свои «полторы комнаты». Такая долгая, богатая и славная история просто не может иссякнуть совсем. Мне хочется думать, что дом сумеет приманить в свои мавританские стены новых поэтов, о которых спустя годы будут помнить читатели.
Ведь нет места без духа, а дух этого места – русская литература.
ЗС 01/2017
