Нина Молева
Стены, затянутые красным сукном или кожей.
Потолки, украшенные слюдой в вырезной жести.
Столы дубовые и «под аспид». Шкафы, оклеенные ореховой фанерой. Стулья, обитые сукном или бархатом.
Зеркала на стенах, гравюры и карты…
Невозможно, кажется нам, чтобы так выглядело обычное жилье состоятельного москвича середины семнадцатого века. Ведь традиционное представление о том времени у нас совсем иное.
Нет, — отвечает в публикуемой ниже статье исследовательница, которой удалось обнаружить новые архивные документы, –традиционное представление нуждается в поправках.
«Кизибалашския земли армянския веры живописец»
Два документа почти совпадали по времени. Разница в полгода – она могла с одинаковым успехом свидетельствовать об их определенной внутренней связи, но и стать результатом простой случайности. Царское предписание 1666 года запретить каменное строительство в стране, чтобы в Москве собрать всех каменщиков (позже Петр Iвведет подобный запрет на целых семнадцать лет, чтобы отстроить Петербург), и царский указ 1667 года о принятии на службу «кизибалашския земли армянския веры живописца» Богдана Салтанова.
Если связь между царскими указами и была, могла ли она оказаться важной?
Многие архивные данные говорили о том, что Москва все гуще прорастала каменными постройками. Дело не в одном материале: кирпич утверждался вместе с менявшимся бытом. Какое же отношение к этому процессу имел художник, тем более салтановского склада?
Салтанов не принимал участия в строительных делах. Его иконы «живописного письма», портреты отличались искусностью, но особых восторгов не вызывали. Тем неожиданнее спустя несколько лет по приезде Салтанов удостаивается совершенно невероятного для художника отличия – его возводят в дворянское достоинство и вносят в «московский список» служилых дворян. Подобная награда из всех ремесленников доставалась, да и то крайне редко, одним строительных дел мастерам. Пожалуй, здесь и крылась на первый взгляд, единственная, но какая-то неуверенная тень связи между двумя указами.
Исключительность награды невольно заставляет обратить внимание и на не совсем обычные обстоятельства появления Салтанова в Москве. Безвестный живописец «кизибалашския земли» – прикаспийских степей (первый и единственный из тех краев!), он, едва успев приехать в русскую столицу, еще не назначенный в штат Оружейной палаты, забирается Алексеем Михайловичем в усиленно отстраивавшееся Преображенское. Место для жилья ему отводится как знатному иностранцу на новом Гостином дворе. А когда спустя год там случается пожар, Салтанову выдается «на пожарное разорение» 50 рублей – почти в три раза больше, чем получали при таких же обстоятельствах наиболее ценимые царские художники.
«Столбцы» – архивные документы Оружейной палаты, не скупились на загадки, но всякая попытка искать ключи к ним в личной жизни художника заранее обрекалась на неудачу. Семнадцатый век единственно ценной признавал службу, и только исключительный эпизод биографии мог оставить след в его документах. Впрочем, несколько подобных эпизодов у Салтанова было.
Начать с имени – оно оказалось у художника условным. Богданами охотно называли на Руси иностранцев вне зависимости от национальности, чтобы не иметь затруднений с произношением. Салтанов получает имя Богдана по приезде и сменяет его на Ивана, когда решает креститься «в православную веру», превращаясь в Ивана Ьогдановича. Отсюда историки долгое время предполагали существование двух Салтановых – однофамильцев или прямых родственников.
Кстати, обставлялось крещение очень пышно. «Новокрещену» шилось бесплатно дорогое платье, выдавались деньги и предоставлялись всяческие льготы. Перемена веры была выгодной сделкой. Но даже здесь награждение Салтанова отмечено особой щедростью – «для ево доброго мастерства». Только какого?
В списке заказов, выполненных Салтановым за первые годы московской жизни, произведений искусства, как мы привыкли их понимать, слишком мало. Гораздо больше «верховых (дворцовых) поделок», по выражению документов. Шкафы, доски для столов, ларцы, стулья, сундучки-подголовники со скошенными крышками, деревянные кресла, пюпитры – «налои» для книг, точеные кровати «новомодного убору», переносимые погребцы, рамы для картин, даже оконные стекла – все проходило через его руки.
Что же здесь ценилось современниками? Художники и прежде расписывали предметы домашнего обихода – один из наиболее низко оплачиваемых видов работ. Обычно этим занимались иконописцы последней – третьей статьи. Салтанов представлял явное исключение. Впрочем, из «столбцов» Оружейной палаты далеко не всегда понятно, в чем выражалось его искусство, даже – с какими предметами ему приходилось иметь дело.
Что это за «ящик» и как его Салтанов «взчернил», или стол, который «выаспидил», или еще один «ящик с дверцой», о котором в описи сказано, что в нем было «50 лиц по золоту и красками». А работа, ради которой художника оторвали от царских икон, – «написать объяринные обрасцы травчетые по обеих сторонах» и «сработать бархотные обрасцы». Как известно, объярь и бархат – это ткани. На «обрасцы» пошло четыре сорта красной краски, «клею на гривну, олифы да масла оллненого (льняного) на 5 алтын» — других подробностей не сохранилось. Или и вовсе таинственная «шкатуна» из палат царицы Натальи Кирилловны.
Шкатуна о двенадцати ящиках
И надо же, чтобы как раз «шкатуна» особенно удалась художнику: в награду за нее он получает деньги на верховую лошадь. Работали царские мастера в казенных палатах, частью в Китай-городе, частью в Кремле. Добираться туда приходилось каждый день, а благоустроенностью московские улицы не отличались. Верховая лошадь была лучшим средством сообщения.
«Шкатуна» — самого слова, понятия ни в каких справочниках по русскому искусству не встречалось. Под названием «шкатуны» не известен ни один музейный экспонат, но в современных Салтанову, да и в более ранних описях имущества москвичей — составлялись такие и в связи с наследованием, и в связи с тяжбами, и при конфискациях – это слово удалось отыскать. «Шкатуны» были разными – описи не скупились на подробности – всегда дорогими и, главное, их было много.
Замысловатая подставка – «подстолье» в сплошной, часто вызолоченной резьбе, и на нем род шкафа с множеством ящиков, частью скрытых за маленькими дверцами. Встречалось и точное подобие «шкатуны» Натальи Кирилловны. В описании современника она выглядела так: «Шкатуна немецкая на шти (шести) подножках витых; а в ней в средине створ двойной; а в ней за затворами в средине 5 стекол, да посторонь 7 ящиков выдвижных; да с лица во всей шкатуне 12 ящиков больших и малых выдвижных же; а по ящикам нарезаны с лица, по черепахе, травы оловом; на верху шкатуны гзымс, а у него внизу две личины человечьих с крыльями золочеными; а на верху и посторонь 3 шахматца золоченых; под шкатуною внизу, меж подножек, личина на две резьбы золочена».
Пусть язык описания непривычен, в точности ему нельзя отказать. Просто с течением времени для обозначения старых понятий стали применяться новые термины: гзымс – карниз, личина – изображение, затворы – дверцы. Если внести поправки, перед нами «кабинет» – самый модный и высоко ценившийся вид мебели в Европе XVIIвека. Кабинетами обставляли свои дворцы испанские короли, увлекался версальский двор. Их дарил в знак высшего своего благоволения великий герцог Тосканский из семьи Медичи. От них получат название комнаты, в которых они стояли, а во Франции и просто комнаты. Да, кабинет – целая глава в истории быта и прикладного искусства.
Сначала обыкновенный небольшой ларец с двумя створками, за которыми находились ящики, появившись еще в XVIвеке, начинает быстро увеличиваться в размерах. В XVIIвеке для него уже требуется специальная подставка (без подстолья это и будет салтановский «ящик»), а конструкция приобретает все большую сложность. На фасаде кабинетов делаются колонки, карнизы, балюстрады, имитирующие архитектуру здания. Плоскости дверец и ящиков используются для выполнения картин из самых разнообразных материалов. И здесь каждая страна вырабатывает свой стиль, свои особенности.
Испанские мастера увлекаются прорезными накладками на цветном бархате. Они помещались на наружных стенках, а дверцы и ящики инкрустировались слоновой костью. Флорентийские мебельщики, которыми так гордился герцог Тосканский, делали кабинеты из черного дерева с набором из цветного камня. На ящиках оживали яркие объемные цветы, птицы, фрукты. Милан предпочитал сочетание черного дерева с одной слоновой костью. А на севере Европы, в имперском городе Аугсбурге, славившемся резчиками по дереву, была обязательной богатая резьба на подстольях. На фасадах делался набор из черепаховых пластинок и металла – серебра, меди или свинца – в сложнейшей для исполнения прорезной технике.
Московский подьячий не ошибался, называя описанную им «шкатуну» немецкой. Аугсбург производил и еще один вид кабинетов – с дверками, на которых писались пейзажи. Но «шкатуна», для которой писал ящики Салтанов, не повторяла буквально ни аугсбургского и никакого другого типа. У нее была своеобразная конструкция, и, сработанная местными мастерами, она украшалась одной живописью. Это был уже собственно московский кабинет. И его рождение означало, как много изменилось и не только в царском обиходе. Кабинет был рассчитан на то, чтобы держать в нем документы, особенно письма. Значит, переписка стала распространенной, писем писалось много, и были они одинаково нужны и привычны женщинам и мужчинам.
Когда мода повторяется
Есть история живописи. Есть история архитектуры. Есть и история мебели. Но в том пока еще очень скупом ее разделе, который посвящен России, XVIIвеку отводятся вообще считанные строчки. Недостаток сохранившихся образцов? Несомненно. Но верно и то, что здесь сказал свое слово XIXвек, то представление о русской старине, которое появилось в восьмидесятых его годах.
Это выглядело возрождением национальных традиций, возвращением к забытым родным корням – тяжеловесные громады кирпичных зданий в безудержном узорочье «ширинок», «полотенец», замысловатых орнаментов и карнизов, выполненных из кирпича, как в здании московского Исторического музея.
Архитекторы действительно обращались к памятникам прошлого, действительно штудировали XVIIвек, но каждый найденный прием или мотив использовался в свободном сочетании с другими, вне той конструктивной логики и рационального смысла, которым руководствовались древние зодчие. В результате рождались дома-декорации, как вариации на очень поверхностно понятую тему, а вместе в ними и искаженное представление о стиле целой эпохи. И сейчас в перспективе московских набережных, у бассейна «Москва», бывший дом Перцова с его замысловатыми кровлями, неправильной формы окнами, майоликовыми вставками на кирпичных стенах многим кажется куда более древнерусским, чем отделенные от него рекой строгие по рисунку палаты дьяка Аверкия Кирилова.
А ведь палаты Кирилова – самое типичное московское жилье XVIIстолетия. Хоть предание связывает их с именем Малюты Скуратова, зловещего сподвижника Ивана Грозного, и – по наследственным связям – с семьей Годуновых, свой окончательный вид они приобрели в 1657 году. Тогдашний их хозяин лишь спустя двадцать лет достиг по-настоящему высокого положения – стал думным дьяком, а еще через пять погиб среди сторонников маленького Петра во время восстания стрельцов, выступивших против Нарышкиных.
Двухэтажный, почти квадратный в плане дом на высоком подклете, который тоже становится самостоятельным этажом. Подклет целиком поднимается над землей и получает дощатые, позже кирпичные полы. Могучие кирпичные стены – даже в одноэтажных домах XVIвека их толщина достигала 1,2 метра, почему они и требовали на зыбком московском грунте особого фундамента, бутового, на свайном основании.
Дом размещался в глубине двора, рядом с домовой церковью и соединялся с ней кирпичной же галереей. На дворе Голицыных, например, такая галерея была шестиметровой высоты и имела 82 метра длины. Церковь становилась частью дома и почти обязательно семейной усыпальницей. В усадьбе Аверкия Кирилова она сохранила надгробия и самого «мученически скончавшегося» Аверкия, и его умершей через несколько месяцев «от злой тоски» жены, и неизвестного, о ком сегодня говорят только первые строчки надписи: «Всяк мимошедший сею стезею прочти сея и виждь, кто закрыт сею землею…»
Но замечу: палатам Кирилова явно не хватает пресловутого теремного колорита, без которого не представить внутреннего убранства жилья.
Кто не знает, что и богатые хоромы обставлялись наподобие избы, здесь взгляд ученых до конца совпадал с убеждением неспециалистов. Широкие лавки по стенам, разве что крытые красным или зеленым сукном, большой стол, божница в красном углу, повсюду резьба и как свидетельство настоящей роскоши расписанные «травами» стены. Предметы европейской мебели были редкостью, исключением и, во всяком случае, не стали обиходными вплоть до петровских лет.
Казалось бы, это косвенно подтверждалось и московскими изысканиями археологов. Они установили, что зимним временем жизнь в самых поместительных домах ограничивалась немногими помещениями. Если в доме хозяина среднего достатка было около десяти покоев, зимой его семья обходилась одним-двумя. Тут и спали, и занимались домашними делами, и коротали время. Где же было размещать сколько-нибудь сложную и громоздкую обстановку?
В «теории избы» все устраивало историков. И тем не менее…
Оказавшись в 1680-х годах в доме Василия Голицына, стоявшем на углу Тверской и Охотного ряда, польский посланник Невиль писал: «Я был поражен богатством этого дворца и думал, что нахожусь в чертогах какого-нибудь итальянского государя». И характерно – Невиль говорит не о роскоши вообще, он вспоминает именно итальянские образцы. В отчете дипломата, предполагавшем достаточную точность, подобная оценка вряд ли случайна.
Или на той же Тверской дом Матвея Гагарина. Его архитектура, которой будет восхищаться такой скупой на похвалы зодчий, как Василий Баженов, и внутренний вид побудят современников определить, что он устроен «на венецианский манер». Сравнение подтвердится перечислением заключенных в нем чудес – мебели из редких сортов дерева, мрамора, бронзы, зеркальных потолков, наборных полов и в довершение хрустальных чаш, где плавали живые рыбы. И многое из этого Гагарин перевез на новоселье из своих старых палат.
Такая обстановка в Москве? Да откуда она – привозная, как и принято было считать? Но не говоря о слишком высокой в таком случае цене, как бы удалось ее доставить в необходимом количестве?
Широкая деревянная рама на ножках, с бортами и колонками для балдахина по углам – так выглядела кровать, которой пользовались во всей Европе. Немецкие мастера делали ее из орехового дерева с богатой резьбой и вставками из зеркал или живописи на потолке балдахина. У Салтыкова (?) она имеет другой вид: «рундук (подставка) деревянной о 4-х приступах (ступеньках), прикрыт красками. А на рундуке кроватной испод резной, на 4-х деревянных пуклях (колоннах), а пукли во птичьих когтях; кругом кровати верхние и исподние подзоры резные, вызолочены; а меж подзоров писано золотом и расцвечено красками». При этом уже сложился и порядок, как «убирать» такую кровать.
В московской горнице на матрас – бумажник – и клавшееся под подушки «зголовье» надевались наволочки рудо-желтого, иначе оранжевого, цвета, а на подушки – пунцового. В самых богатых домах их обшивали серебряными и золотыми кружевами, а внутрь закладывали «духи трав немецких». Прикрывать постель любили покрывалом из черного с цветной вышивкой китайского атласа.
Кровать «московского убору» не шла ни в какое сравнение по своей ценности ни с коврами – на московском торге было немало и персидких, и «индейских», шитых золотом, серебром и шелками по красному и черному бархату, – ни даже с часами. Самые дорогие и замысловатые часы – «столовые боевые (настольные с боем) с минютами, во влагалище золоченом, верх серебряной вызолоченной, на часах пукля, на пукле мужик с знаком» – обходились в 70 рублей, попроще – «во влагалище, оклеенном усом китовым, на верху скобка медная» – вдвое дешевле. Зато кровать, сделанная Салтановым, оценивалась в сто рублей, постель на ней – в тридцать. Атласное покрывало можно было купить отдельно за три рубля.
Конечно, Салтанов «работал» кровати для дворцового обихода. Их имели еще министр царевны Софьи Голицын и будущий губернатор Сибири Гагарин, которого Петр, в конце концов, казнил за слишком лихое казнокрадство. Но по салтановским образцам начинали делаться вещи и проще, появляющиеся в торговых рядах. Кровать оказывается и в доме попа кремлевских соборов Петра Васильева, чье имя случайно сохранили документы. Ее имеет и жилец попа, «часовник», иначе часовых дел мастер, Яков Иванов Кудрин.
Что говорить, мастерство часовщика Кудрина было редким. Состоял он при курантах Сухаревской башни, вместе с ними перебрался в Шлиссельбург, а позже смотрел за часами в петербургских дворцах Петра и Меньшикова. И все же «крестьянский сын деревни Бокариц Архангельского уезду» Кудрин продолжал оставаться всего лишь ремесленником.
Казалось бы, что особенного в появлении того или другого обиходного предмета. Еще, куда ни шло, «шкатулка», ну, а самая обыкновенная кровать? Но разве дело только в том, насколько нарядной она в те годы выглядела? Главное – на нее не ляжешь одетым, сняв одно верхнее платье. А ведь как раз так и рисовался сон в русской горнице XVIIвека: лавка, на лавке войлок и подушка, сверху одеяло или и вовсе овчина.
Другая мебель – другие привычки. Кто бы попытался представить палаты без сундуков. Они единственные считались хранилищем «рухляди» – мягких вещей и нарядов. Но вот Москва, оказывается, хорошо знала и шкафы. Мало того. Шкафы, и среди них самые модные на Западе гамбургские – огромные, двустворчатые, с резным щитом над широким далеко вынесенным карнизом, просто вытеснили сундуки из парадных комнат. Была здесь и мода, была и прямая необходимость: в шкафах платье могло уже не лежать, а висеть. Иначе и нельзя было при менявшемся на «польский» лад крое одежды.
Составлявшие описи подьячие свободно разбирались в особенностях изготовления шкафов: «шкаф большой дубовый, оклеен орехом». Имелась в виду ореховая фанера, а ведь этот материал – новинка и для Европы. Фанера появилась во второй половине XVIвека, когда аугсбургский столяр Георг Реннер изобрел пилу для срезания тонких листов.
Не редкость и шкафы, фанерованные черным деревом. По-видимому, Салтанову приходилось воспроизводить именно этот материал, «взчерняя» шкафы или «ящики с дверцами» – верхние части кабинетов. Чернил Салтанов наборы мебели для целых комнат – понятия гарнитуров еще не было ни в западных странах, ни на Руси – и почти всегда стулья.
Еще бытовали в богатых московских домах лавки. Встречались «опрометные» – с перекидной спинкой – скамьи. Зато где только не было стульев. Столярной, а нередко и токарной работы, с мягкими сиденьями, обивались они черной или золоченой кожей, простым, «косматым» или «персидским полосатым» бархатом, более дешевой тканью – цветным или волнистым триком. В домах победнее, у того же попа Петра Васильева, шла в ход «телятинная» кожа и сукно. Но главными украшениями обивки всегда оставались медные с крупными рельефными шляпками гвозди, которыми прибивалась кожа или ткань. Считали стулья полдюжинами, дюжинами, а в палатах, подобных голицынским, их бывало до сотни.
Позднейшая мода на XVIIвек и живое лицо того далекого времени – как же мало между ними оставалось общего!
Палаты жилые, палаты разные
Художник выписывал материалы для работы. Оружейная палата отсчитывала рабочие часы. Приказные составляли описи сделанного. И из безликой бухгалтерской мозаики, рассыпанной по бесконечным архивным «столбцам», – если хватит настойчивости в поисках, терпения в переписке, – встает картина яркая, неожиданная.
Палат было много, разных и в чем-то одинаковых – стиль времени всегда отчетливо выступает в перспективе прошедших лет, – но снова далеких от пресловутого теремного колорита.
Стены – о них думали прежде всего. В кремлевских теремах они почти целиком отдаются под росписи. В частных московских домах мода выглядит иначе. Их обивают красным сукном, золочеными кожами, даже шпалерами, затягивая часто тем же материалом потолки.
Когда палата больше по размеру, каждая стена решается по-своему: на одной – сукно, на другой – тронутая позолотой и серебрением роспись, на третьей – кожа. Появляются здесь в 1670-х годах и первые обои. Их, имитируя соответствующий сорт ткани, будет учить писать на грунтованных холстах Салтанов (не для того ли и нужны были «образцы объярей травчетых»?). Такие живописные обои натягивались на подрамники, а затем уже крепились на стенах – последняя новинка западноевропейской моды.
Но обивка служила главным образом фоном. На стенах щедро развешивались зеркала – да, да, зеркала, рамы были и простыми деревянными, и резными золочеными, в том числе круглыми, и черепаховыми с серебром – отзвук увлекавшего Западную Европу стиля знаменитого французского мебельщика Шарля Буля, и сложными фигурными, как, например, «по краям два человека высеребрены, а у них крыла и волосы вызолочены».
Зеркала перемежались с портретами, пока еще только царскими, гравюрами – «немецкими печатными листами» и картами – «землемерными чертежами» на полотне и в золоченых рамах. Из-за своей редкости гравюры и карты ценились наравне с живописью. Так же свободно и так же в рамах развешивались по стенам и «новомодные иконы». Были среди них живописные на полотне, были и совершенно особенные, выполненные в аппликативной технике, где одежда и фоны выклеивались из разных сортов тканей, а лица и руки прописывались художником. На их примере и вовсе трудно говорить о пристрастии к старине, хотя бы к дедовским семейным образам.
Потолки тоже составляли предмет большой заботы. Если их не обтягивали одинаково со стенами, то делали узорчатыми. «Подволока» могла быть «слюденая в вырезной жести да в рамах». Иногда слюда в тех же рамках заменялась все еще дорогим и редким чистым стеклом. Но в центральной парадной комнате на дощатый накат потолка натягивался грунтованный, расписанный художником холст. Одной из самых распространенных была композиция с Христом, по сторонам которого изображались вызолоченное солнце и посеребренный месяц со звездами, иначе «беги небесные с зодиями (знаками Зодиака) и планетами».
В живописную композицию старались включить и люстру, называвшуюся, на языке тех лет, паникадилом. Люстры часто были по голландскому образцу, медные или оловянные, реже – хрустальные с подвесками. Встречались и исключительные паникадила, как «в подволоке орел одноглавый резной, позолочен; из ног его на железе лосеная голова деревянная с рогами вызолочена; у ней шесть шанданов (подсвечников) железных, золоченых; а под головою и под шанданами яблоко немецкое писано».
Но и такого многообразия форм и красок в жилой комнате казалось мало. В окна местами вставлялись цветные стекла, «стеклы с личины» – витражи, а за нехваткой витражей их имитация – роспись на слюде. Ее Салтанов выполнял и для спальни маленького царевича Петра. А вот дальше шла мебель.
О чем может рассказать обстановка жилья? По всей вероятности, о нашем вкусе, интересах, потребностях, привычках, средствах – зачастую беспощадный рассказ о том, в чем человек не хотел бы признаваться даже перед самим собой. Но это в наши дни или, в крайнем случае, в конце прошлого века, в чеховские годы. А много раньше, когда привычные нам формы мебели были редкостью, когда они только зарождались и начинали проникать в быт?
Конечно, тоже о вкусах владельцев, об их приверженности к старине или наоборот – стремлении угнаться за новым, за модой. От моды трудно отказаться, а на Руси было тем труднее, что слишком наглядно связывалась она с изменениями в жизни людей, с новыми чертами и быта, и повседневных потребностей.
Сундук должен дать место шкафу – в XVIIвеке от него отказываются уже все страны Западной Европы, кроме Голландии. Скамьи, лавки не могли не уступить стулу. Но для этого на Руси еще должна была возникнуть соответствующая отрасль производства, появиться сырье, подготовленные мастера. А спрос – он слишком быстро растет в Москве и выходит далеко за пределы царского двора: достаточно заглянуть в дела торговых рядов.
Столовая палата. Обычная. Одна из многих. Стулья, «опрометные» скамьи – от них, оказывается, труднее всего отказаться, несколько столов- дубовых и «под аспид». Пара шкафов – под посуду и серебро. Непременные часы и не одни. Остальные подробности зависели уже от интересов и увлечений хозяев: «большая свертная обозрительная трубка», птичьи клетки в «ценинных (фаянсовых) станках», термометр – «три фигуры немецких ореховые; у них в срединах трубки стеклянные, а на них по мишени медной, на мишенях вырезаны слова немецкие, а под трубками в стеклянных чашках ртуть». Во многих зажиточных московских домах посередине столовой палаты находился рундук и на нем орган. Встречались также расписанные ширмы – свидетельство происходивших здесь концертов или представлений.
Обстановка «спальных чуланов», которыми пользовались в зимнее время, ограничивалась кроватью, столом, зеркалами. В спальных летних палатах к ним добавлялись кресла, шкафы, часы, ковры, музыкальные инструменты. И разве приходится удивляться, что тут же могли оказаться «накладные волосы» – тот самый парик, который все привыкли связывать лишь с петровскими годами, с реформами насильственными и неожиданными. «Списки» салтановских работ – художник будто входит во все дома, «делает» все покои, касается всех вещей. Сделанные в первый раз для царских покоев, они быстро оборачиваются тиражом, становятся модой, прочтенной для Москвы. Но такая задача для одного человека не представлялась возможной, и то, как она решалась в действительности, еще предстоит узнать.
О чем мне сказали указы
Салтанов все годы московской жизни работал в Оружейной палате. А с его работами происходили изменения характерные и знаменательные.
При Алексее Михайловиче, в самые первые по приезде в Москву годы, у Салтанова особенно много «верховых поделок», и год за годом среди них становится все больше образцов западной мебели. Значит, отец Петра ею интересовался, не боялся вводить в обиход, устанавливать европейскую моду.
При малолетнем Федоре главное – портреты, «персоны», по-своему перекликавшиеся с иконописью. Здесь и отдельный портрет Алексея Михайловича «во успении», и изображение самого Федора, сделанное согласно иконописной традиции в точную меру его роста и опять-таки на сплошном золотом фоне.
При царевне Софье спешно строятся терема: каждая из сестер хотела почувствовать свою сопричастность к царскому дому, и Салтанов руководит стенными росписями, да, кстати, пишет и станковые картины. Одну из них царевна Софья непременно хотела видеть в своей приемной палате. А при Петре… Но тут-то и началось самое интересное.
У Салтанова были ученики. Собственно, полагалось им быть у каждого жалованного мастера, чтобы не растерять для государства его умения, сообщить этому умению новую жизнь. Обязательными были казенные ученики – на содержании Оружейной палаты, обычными – частные, которые набирались и содержались художником на собственные средства. Существовала специальная форма договора – «жилая запись», как мастер обязан учить и содержать ученика, сколько и как ученик должен у него прожить. Без подобных помощников заниматься в то время любым ремеслом не представлялось возможны.
Положение Салтанова представлялось иным. У него была первая на Руси живописная школа. Для этого Оружейная палата отстроила на салтановском дворе избы для жилья и обучения казенных учеников, выдавала на них дрова и свечи. И вот при Петре главным в работе Салтанова становится школа. Она остается под его началом до конца 1690-х годов, точнее – до начала строительства Петербурга, куда постепенно отзываются все специалисты. Петр и не думал эту школу закрывать. Значит, мастерство Салтанова вполне отвечало его представлениям о новом искусстве.
Но в то же время открывается то салтановское умение, о котором ничего не сказал первый царский указ: Салтанов причисляется к строительным делам. Это он проектирует одни из первых триумфальных ворот в Москве в 1696 году – по случаю взятия русскими войсками Азова. Это он с другим живописцем Оружейной палаты, Михайлой Чоглоковым, получает под наблюдение строительство крупнейшего московского сооружения на рубеже нового века – цейхгауза, или Арсенала, в Кремле.
Смерть, наступившая, по-видимому, в 1703 году, помешала Салтанову увидеть окончание Арсенала. Документы, так старательно перечислявшие работы мастера, обошли его кончину. К тому же Салтанов подготовил такое множество учеников, что его собственное исчезновение уже могло пройти почти незамеченным.
Ну, а поиск? – в нем можно было поставить точку. Связь двух указов существовала. Без таких, как Салтанов, не могла отстраиваться новая Москва, с ее бытом, далеко предварявшим и подготавливавшим почву для петровских преобразований.
«ЗС» №1/1973
