Катерина Груздева
Только представить себе: Валерий Яковлевич Брюсов, окончивший земной свой путь в доме на 1-й Мещанской (теперь это проспект Мира. Поэту наверняка пришлось бы по душе, когда б узнал, во что переродилась улица), — спускается незримо вниз, и входит в дом, и видит: дело его жизни — чтут. Просторный холл, большое зеркало, в котором он не отражается физически, но видит отражение и собственного духа, и родной эпохи.
В мир иной Валерий Брюсов отошел 9 октября 1924 года. Супруга, Иоанна Матвеевна, стихи его, как просил перед смертью, конечно же, сохранила. Она не оставляла литературу и в целом. Валерий Яковлевич узнал бы об этом, сопровождая экскурсию. В самом финале, попав к себе в кабинет, расположенный на первом этаже — узнал бы, что жена оберегала дом, ставший музеем при ее жизни, потерпевший пожар спустя десять лет после ее кончины, но восставший и расцветший в новом качестве. Нынешний музей — музей Серебряного века — был открыт здесь в 1999-м году. Хотя… при том, что кабинет — последний, завершающий, торжественный аккорд экспозиции, сам поэт направился бы туда сразу.
Расположенные выше залы — зал символистов, зал акмеистов, а также зал футуристов — напряженно ожидали бы, когда поднимутся и в них. В каждом зале — портреты великих. Многим, во многом — путь проложил именно Брюсов, как издатель, деятель литературы в самом широком смысле.
…В зале символистов оживление. Только представить себе: портреты литераторов словно просыпаются. Зазывают в свое сложное время… Выглядывают из него. А за окном темнеет, зал наполняет дух меланхолического толка, синего оттенка, переходящего в лиловый (тона, излюбленные символистами). Здесь хочется услышать звуки композиций Скрябина.
Печальна та литература; поэту Мережковскому казалось: упадок в ней — свидетельство потери связи с Богом. И в подтверждение сей мысли в пространство льются строки Александра Блока:
«День догорел на сфере той земли,
Где я искал путей и дней короче.
Там сумерки лиловые легли.
<…>
Мне этот зал напомнил страшный мир,
Где я бродил слепой, как в дикой сказке,
И где застиг меня последний пир».
Художница Татьяна Гиппиус, сестра Зинаиды, передала напряженно- внимательный взгляд поэта, и он соседствует с другими характерами. Вот Вячеслав Иванов (его изображение у самого входа) — глядит рассеянно и вместе с тем пытливо, он тут уже немолод. Поэт, мыслитель, Иванов взывал к античности, искал гармонию в уходе от индивидуального — пускай и в драматических тонах: «Не Судьи ль разомкнула труба / Замурованных душ погреба?» Такие волны слов исходят от портрета. А от портрета романтичного Андрея Белого опять повеет строками надрывнейшей печали: «Исчезни в пространство, исчезни, Россия, Россия моя!»
Тогда на ум придут ночные строки Брюсова:
«Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине».
В печали вспоминается: оттенки синего и фиолетового — символы не одного только упадка, но и духовности, и интеллекта. Вдобавок и Владимир Соловьев, философ, портретно здесь присутствует, на страже разума. И он — во многом вдохновитель той эпохи, где все искусства оказались сплетены. И кажется: произведения Борисова- Мусатова и Врубеля вот- вот вплывут в окно. За стеклами витрин висят работы тех же лет, создания других художников: и дамы, и пейзажи (один из них — кисти Бенуа)… Материальные и вместе с тем — не очень. Их неизменно томные лилово- синие тона катализируют в пространстве зала ирреальный дух, в котором дышат книги и журналы («Северный вестник», «Весы»…). Театральные афиши, мебель той эпохи, статуэтка Пушкина — его так чтили символисты…
Вот Дмитрий Мережковский, глядя с фотографии, помещенной в витрину по левой стене, напоминает: «Способность Пушкина перевоплощаться, переноситься во все века и народы свидетельствует о могуществе его культурного гения. Всякая историческая форма жизни для него понятна и родственна, потому что он овладел, подобно Гете, первоисточниками всякой культуры». Под статуэткой Пушкина в центре зала — труды о нем, соседствующие с билетом на Публичное торжественное заседание Императорской Академии Наук в память Пушкина 26 мая 1899 года — в зале Санкт-Петербургской Консерватории… Здесь же — «Письма Пушкина и к Пушкину. Новые материалы, собранные книгоиздательством «Скорпион». Редакция и примечания Валерия Брюсова». Москва, 1903 год.
И в то же время нерв сологубовского «Мелкого беса», боль бальмонтовской поэзии, хоть и просторной, глубокой — звенят, разливаются в воздухе. «Мне повстречался дьяволенок…» — слышится голос Зинаиды Гиппиус. Звенит волошинское:
«Смертный, избранный богиней,
Чтобы свергнуть гнет оков,
Проклинает мир прекрасный
Светлых эллинских богов».
Словом, духовное напряжение во всех его ипостасях. На выходе из зала желтеет полотно Борисова-Мусатова «В парке» и подготавливает к переходу — через центральный зал, концертный — в зал акмеистов.
Здесь Иннокентий Анненский, глядя с портрета, приглашает посетителя в новый мир. Преподаватель, символист, великий, уважаемый, любимый и воспетый акмеистом Гумилевым. На стенах — виды Петербурга и Парижа (парижские принадлежат кисти Коровина) все в тех же синих и лилово-фиолетовых тонах. Тем не менее, в пространстве преобладают торжественность и живость.
О. Мандельштам читает стихи в кафе «Привал комедиантов». Рисунок С. Полякова. 1916. С.-Петербург
На этой же стене, по левую руку от входа, в центре — большой карандашный рисунок «Привал комедиантов» изображает вечер в одноименном санкт- петербургском кафе, преемнике «Бродячей собаки». На сцене — Осип Мандельштам, в задорно-шаржевой манере, закинув голову, он с публикой «на ты». Среди пришедших слушать, кроме литераторов, наверняка и «фармацевты» — так называли тех, кто с удовольствием поддерживал поэтов, платил за вход на вечера. В витрине в середине зала, конечно, книги: Николая Гумилева, его супруги Анны Горенко (Ахматовой), Георгия Иванова, Владимира Нарбута, Михаила Зенкевича… Тут же и юношеское фото Осипа Мандельштама, и стихи его.
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
Николай Гумилев, отец акмеизма (стиля «прекрасной ясности» — как сказал бы поэт Михаил Кузмин), только-только, кажется, написал «Отравленную тунику» и вместе с письмами сложил в витрину. Чернила и бумага живо предъявляют почерк автора.
Супруга его, Анна Андреевна, присутствует в зале, застыв на портрете аж 1939-го года. И что интересно: портрет — символистский, лилов и печален. Ахматова сопровождала мужа в его акмеистском потоке, сохраняя и связь с символизмом, и – главное — обретая свое грандиозное «я», реку своей поэзии, вобравшую воды разных течений. Брюсова Ахматова чтила, но и критиковала. Так было, бесспорно, не только с ней. Раскрашенный гипс 1910‑х годов представляет рядом Марину Ивановну: «Вспоминаю слово недавно скончавшейся своеобразной и глубокой поэтессы Аделаиды Герцык о Максе Волошине и мне, тогда 17-летней: «В вас больше реки, чем берегов, в нем — берегов, чем реки». Брюсов же был сплошным берегом, гранитным. Сопровождающий и сдерживающий (в пределах города) городской береговой гранит — вот взаимоотношение Брюсова с современной ему живой рекой поэзии». Да, Цветаева критиковала Валерия Яковлевича — много и уважительно. Испытывала к нему смешанные чувства: «Декламация моих стихов к Брюсову — Брюсову же — экспромт, от которого я похолодела. Чувство, что в комнате сразу стало тесно, — не комната, а клетка, и не только волк в ней — я с ним! Точное чувство совместной запертости с волком, с той же, первых секунд, неловкостью и зверя и человека».
Душа Есенина также не из мира Брюсова. Помещенная в противоположном Марине Ивановне — по диагонали — углу зала, скульптурная голова поэта излучает чистую экспрессию. В противовес тому, как холодно-умны и чинны были символисты, поэт из деревни, имажинист, безмолвно отсылает к строкам об истинной его родне: «…старый клен головой на меня похож». Много ему приходилось смущаться: к примеру, когда он явился к Зинаиде Гиппиус и та сострила касательно его обуви… а именно валенок.
Впрочем, прекраснейшую Зинаиду Николаевну, сильнейшего поэта, история потеснила и есенинскими стихами, и творчеством той, что «сжала руки под темной вуалью», и той, что «слишком сама любила смеяться, когда нельзя».
Провожает нас из зала портрет Волошина кустодиевской кисти 1924 года. Ключевая фигура, знаковая: у него, в Коктебеле, Валерий Яковлевич прожил последние здоровые дни. Но пока, через следующий зал, где в копиях пушкинских рукописей, высвеченных во тьме, вновь оживает главный гений поэзии — через него бы шагнуть к футуристам!
Вот они. В зале — синее освещение (буквально, не метафизически), видимо, призвано чуть приглушить их порывы. «Разбоя след затерян прочно во тьме египетских ночей», — сказал бы Маяковский. Кстати, строки рвутся из стиха, именуемого «В.Я. Брюсову на память»; в нем Владимиром упоминается и Пушкин, чей «кулак навек закован в спокойную к обиде медь!»
Пушкина футуристы призывали cбросить с парохода современности. Но поэт присутствует в их зале — допустим, в сборнике 1921 года, где ему отдавали дань Блок, Кузмин, Ходасевич. Рядом книги Бальмонта и Ахматовой. А выше реет афиша Политехнического музея, гласящая: «В понедельник 17 октября в 7 часов вечера под председательством Брюсова состоится вечер всех поэтических школ и групп. С декларацией и со стихами выступят неоклассики, неоромантики, символисты, неоакмеисты, футуристы, имажинисты, экспрессионисты, презантисты, ничевоки, эклектики».
Расположенное напротив окно выходит на современную мечеть. Заоконный вид привлекает внимание за счет утопания зала в синем. Яркие уличные огни, кусок Дома мод Славы Зайцева, все-все-все заоконье участвует в экспозиции. Свершившееся будущее, да! Зал угловой, так что есть и второе окно, выходящее в сторону огорода Петра Великого (ботанического сада), но в первую очередь — на магистраль проспекта, с его потоками машин, проводами. В центре зала пространство взрывает копия памятника Петру.
В витринах приглушенно покоятся: «Пушкин. Полное собрание сочинений. Том первый», сборник, где Хлебников соседствует с Пастернаком, книги Горького, Маяковского — множество! Сборники, изданные до революции и после. Футуристический вихрь все уравнял. Обложки футуристических сборников («Рыкающий Парнас», «Тэ Ли Лэ» и так далее) сделаны из обоев, иногда с акварельными, даже писанными от руки названиями и рисунками — точно нутро наизнанку, родственны конструктивистским домам, что родятся в 1920-х годах и не будут декором скрывать своего устройства. Принципиально. Вывернем суть наружу, товарищи! Слева, из годовщины великой октябрьской, смело кричит афиша «Мистерии Буфф»! У входа осталась афиша «Литературного диспута о поэме Блока «Двенадцать».
Жизнь футуристов бурлит особо. Вот — Бурлюк признает Маяковского, просидевшего год в Бутырской тюрьме, гением. Маяковский рад. Вот — афиша в витрине по правой стене: под эгидой Дворянского собрания футуристы устраивают в Казани лекцию о живописи и литературе. Каменский, к слову, читает доклад «Аэропланы и поэзия».
А в рамах на фоне стен проступают: сине- лиловый, ядреный «Город» художника Штеренберга, «Мистические образы войны» Гончаровой, «Ковчег» Маяковского (эскиз декорации к «Мистерии-Буфф»), «Солнце», весьма напряженное, Бурлюка… В большом фаворе у футуристов был Пикассо. Представить работы его в помещении этом — нетрудно.
Вернемся к литературе: не забыт ли кто? В зале присутствуют Северянин, избранный королем поэтов 27 февраля 1918 года, Крученых, весь цвет футуризма и… сборник Есенина, практически тень. Ему Маяковский кланялся в 1926-м году, стихотворно и с осуждением (как ни прискорбно-нелепо… ведь не знал наперед: эти строки он мог бы и себе посвятить):
«Вы ж такое загибать умели,
Что другой на свете не умел.
<…>
В этой жизни помереть не трудно.
Сделать жизнь значительно трудней».
Скорее, скорей… от темы смерти — снова в зал, где происходят встречи современных литераторов и музыкальные вечера. Здесь, помимо рояля, принадлежавшего наркому Луначарскому, опять и книги с журналами «Золотое руно», и портреты писателей: Леонида Андреева, графический — Алексея Ремизова, поэта-символиста Ходасевича и большой — напротив парадной лестницы — самого Валерия Яковлевича…
Заведующий музеем, Михаил Борисович Шапошников, помогает переместиться в ту эпоху, читая стихи во время экскурсии. Когда звучат «Жрец Изиды», «Грядущие гунны» и «Помпеянка» — дух Брюсова, исполинский, космический — воистину оживает.
Сложно вообразить, что именно подумал бы Брюсов, осмотрев залы. Вряд ли он, впрочем, остался бы недоволен. А в кабинете заканчивалась бы экскурсия. Пора звучать торжественному, главному аккорду.
Кабинет — важнейшая часть былой квартиры на первом этаже (Валерий Яковлевич с женой не занимали дома целиком). В прихожей перед кабинетом — небольшая выставка (в связи со столетием создания антологии «Поэзия Армении») — свидетельство переводческих трудов Валерия Яковлевича и его супруги. Специалист по наследию Брюсова Моника Орлова недавно нашла письмо Семена Венгерова, содержащее слова восторга: «У Вас не жена, а клад… Выучиться по-армянски из любви к мужу — что перед этим Пенелопа, которая всего только и делала, что со скуки ковры вязала». Издание их переводов явилось делом дорогим, рисунки были с золотым тиснением, оправдывая цель: чтоб затянулась рана геноцида — явить всем ценность культуры армян… Стены прихожей украшены работами Сарьяна.
Восстановленный по состоянию на 1910-е годы кабинет размером 47 квадратных метров заполонен книгами. За дверью — бывшая спальня. За другой — столовая, гостевая комната… Квартиру не стали воссоздавать полностью — слишком был неприхотлив антураж. Главные предметы обстановки — книги. Книги, книги… К 1924‑му году их насчитывалось около шести тысяч. Они громоздились на полках и попросту стояли стопками на полу, перевязанные веревками, дабы не расползаться. А кабинет все наполнялся ими. Теперь их значительно меньше. Книги с автографами литераторов-современников переданы Иоанной Матвеевной в Ленинскую библиотеку.
Мебель в кабинете — с родной, оригинальной обивкой. На одном из стульев она лопнула, еще тогда, в свою эпоху… то ли грузный Сологуб обрушился на стул в один из визитов, то ли другой — некто, из моря посетителей кабинета. Кое- что из мебели привезли с предыдущей квартиры Валерия Яковлевича на Цветном бульваре. Главное: здесь царит его письменный стол. Стены увешаны графикой, живописью, отдельные работы привез сюда сам поэт.
В.Я. Брюсов
Квартира в доме на 1-й Мещанской — важнейший центр литературной жизни Москвы начала ХХ века, да и не только Москвы… Известная еженедельными поэтическими «средами», когда происходили чтения — вперемешку с дискуссиями — квартира внушает священный трепет. Ведь Валерий Яковлевич слыл крайне строгим наставником с непререкаемым авторитетом. По свершении революции началось его сотрудничество с советскими учреждениями: Народным комиссариатом просвещения, Московским отделением Книжной палаты (Валерий Яковлевич его возглавил), работал он и в Государственном издательстве. Литератор принял власть большевиков. Точнее, можно полагать, сделал это живший в его душе футурист (недаром Брюсов воспевал высотные дома и уже в 1915 году создал пьесу «Пироэнт» — о строительстве космического корабля). Вместе с тем, как говорят специалисты, Валерий Яковлевич не сделался подневольным новой власти. Человек-глыба оставался сам себе господином, служа прежде всего культуре. Вспоминаются и строки Волошина:
«А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других».
В 1921 году Брюсовым был организован Высший литературно-художественный институт, действующий и поныне. Выпускники его приходят в этот дом на современные мероприятия.
…Но не время выныривать в современность. Напротив: хочется нырнуть поглубже, в личное, теплое… Первое письмо Брюсова, сохранившееся в архивах, адресовано отцу: «Папаша, Ваши письма я читаю сам». В посланиях к родителю пятилетний Валя сокрушался, что не может писать на французском фразами, в то время как знал уже много французских слов. Брат его, Александр, также весьма интересен: повзрослев, сделался археологом, занимался эпохой неолита, искал Янтарную комнату. Валерий писал брату в годы Первой мировой войны, что работает по восемнадцать часов в сутки. Продолжал много работать и во время воспаления легких — рокового, разыгравшегося после поездки к Волошину и положившего конец жизни Брюсова.
Собственных детей у Брюсовых не было, зато воспитывали племянника Иоанны — Колю Филипенко, который жил у них, как приемный сын. Одаренный мальчик. Переводчица Бронислава Погорелова, еще одна его тетя, вспоминала, как тот рассуждал, гуляя с Брюсовым по улице: ионического или дорического стиля собака, идущая рядом? Николай разбирался и в литературе. Получил серьезные ранения во время Великой Отечественной и вскоре умер на руках у любимой тети Жанны, как звали Иоанну Матвеевну самые близкие.
Еще до войны во время уплотнения квартиры в бывшей столовой проживало одиннадцать человек, а Иоанна Матвеевна, будучи членом союза писателей, принимала в доме и Цвейга, и оксфордских профессоров, переводила. И следила, следила за порядком… Продолжала, как и при жизни Валерия Яковлевича, когда, несмотря на его сторонние пассии, увлечения, оберегала его самого и дом — от него же… от заядлого курильщика, во время работы бросающего окурки один за другим в большое ведро прямо здесь, в кабинете.
Из зала символистов, сверху, стремятся зазвучать ранние строки, что писаны от руки автором — под собственной фотографией 1896-го года:
«Неизвестный, осмеянный, странный,
Я изведал безмерное счастье –
Наслаждаться мечтой несказанной
И свободным восторгом бесстрастья».
Их серебряный свет, серебристо-лиловый, заполняет историю, окутывает память.
Проект «Музей — как лицо эпохи (продолжение)» осуществляется с использованием гранта Президента Российской Федерации на развитие гражданского общества, предоставленного Фондом президентских грантов.
ЗС 12/2017
