Д. Г. Левицкий «Портрет Н. И. Новикова», 1797 г.
Елена Съянова
«Скажите мне, да были ли в России науки и художества, коими все просвещенные народы славятся? Были ли великие полководцы, министры, политики…, во всех частях наук, художеств и просвещения были ли великие люди?!..»
Человек, с горечью бросивший этот упрек современниками, был Николай Иванович Новиков (1744–1818) – российский просветитель, писатель-полемист, сатирик и книгоиздатель. Его жизнь и труд, слитые воедино, заложили основы профессии, которая целиком зависит от чести и совести ее носителя – журналистики.
Журналистика многогранна, многообразна и многолика. Этимологически журналистом начал называть себя тот, кто издавал журнал. Формально к этой профессии можно отнести и императрицу Екатерину.
«Журналистка» Екатерина Вторая с 1769 года была единоличным владельцем и автором текстов первого в России сатирического журнала «Всякая всячина». Ее секретарь Козицкий числился официальным издателем, исполнял роль технического редактора, но «руки к текстам не прикладывал». Сутью замысла Екатерины было доказать, что власть имущие тоже люди, со своими присущими людям слабостями, которые грех именовать пороками, однако же не грех над ними посмеяться. Современники окрестили стиль екатерининского журнала «улыбательной сатирой». В сущности, императрица Екатерина тоже была отчасти «первой русской» – она заложила основы того, что у нас теперь называют «придворной журналистикой». В середине XVIII века (а времена это были переломные, масонские, предреволюционные) назревала уже нужда в такой журналистике, которой предстояло обслуживать власть не одними только одами и апелляциями к божественному промыслу, а и своего рода «приглашением к человечному снисхождению».
Действие Екатерины породило противодействие. На острие противоборствующих перьев и родилась эта профессия – журналистика.
Дата рождения российской журналистики – 1769 год. Новикову было 25 лет, когда императрица устами «Всякой всячины» бросила своего рода клич последовать ее примеру и тоже создавать журналы. И они дружно повыскакивали, как грибы после дождя: «И то и се» Михаила Чулкова, «Ни то, ни се» С. Башилова и В.Рубана, «Адская почта» Ф. Эмина, «Смесь» Л. Сичкарева, «Поденщина» В. Тузова, «Трутень» Николая Новикова.
Новиков был молод, однако уже успел «потереться» на государственной службе – поработать протоколистом в Комиссии по составлению «Нового Уложения» и в Коллегии иностранных дел. Он мог бы сделать отличную карьеру: Екатерина продвигала всех, кто участвовал в дворцовом перевороте, возведшем ее на престол (а Новиков служил тогда в преданном ей Измайловском полку). Но, пребывая в чиновничьей шкуре, Новиков ничего, кроме досады на свое бессилие, не испытал.
Он был так «запрограммирован», что мечтал «оказать хотя малейшую услугу отечеству». Хотел работать не на себя – на Россию. Он, впрочем, отнюдь не был в этом желании одинок! Петр Великий именно так «настроил» сознание молодого образованного русского человека. Все коллеги Новикова по журнальной деятельности тоже стремились служить России. Судьба и воля императрицы всем им дали равный шанс.
Михаил Дмитриевич Чулков, например, был замечательным историком, собирателем фольклора, сатириком. Он был ровесник Новикова но уже имел опыт лицедейства (играл на театре) и материальные трудности и, начав свой журнал, стал по-иному, нежели Новиков, «прокладывать» свою стезю. Он стал претендовать на объективность. Выслушать всех оппонентов, у всех найти, с чем согласиться, а с чем нет, а главное, направлять острие своей сатиры на сам порок, а не на его носителя. Чулков делал именно то, чего и ждала от своих «борзописцев» Екатерина: не лез в актуальную политику, мягко посмеивался над «Всякой всячиной» и резко осуждал язвительность настоящей критики, именуя ее площадною, недостойною бранью. Начав журналистскую деятельность таким манером, Чулков скоро оказался там, откуда сбежал Новиков – на государственной службе, а именно в чиновничьем кресле Коммерц-коллегии, а позже и в Сенате. Вот почему Михаила Дмитриевича Чулкова можно отнести к одному из первых русских фольклористов и просветителей, но никак не журналистов.
А Новиков… С первых же номеров «Трутня» он ринулся в такую «полемику» с екатерининской «Всякой всячиной», что порой читаешь, и хочется воскликнуть: «Ты что, парень, остерегись!»
«Госпожа «Всякая всячина» на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может, и сия вина многим нашим писателям свойственна».
Или: «Не знаю, почему она мое письмо называет ругательным. Ругательство есть брань, гнусными словами выраженная, но в моем прежнем письме, которое заскребло по сердцу сей пожилой дамы, нет ни кнутов, ни виселиц.., кои в издании ее находятся».
Или… совсем уж…
«Совет ее мне лечиться, не знаю, мне ли больше приличен или сей госпоже. Когда она забывается, то так мокротлива, что часто не туда плюет, куда надлежит, и для очищения ее мыслей и внутренности не бесполезно бы ей полечиться».
То есть, начинал молодой Николай Иванович Новиков вполне в духе современных политических теледискуссий! С той только разницей, что по ту сторону барьера стояла Сама.
А ведь надо признаться – Екатерина снова была первой (и не единственной ли?) из абсолютных монархов, кто не побоялся «подставиться» публично под сарказмы, как бы это помягче сказать, бог знает кого, уж во всяком случае, людей, еще не проверенных на лояльность. Как всякий первопроходец, она соглашалась на «издержки» одного-двух новиковых-эминых (Федор Александрович Эмин поддержал «Трутень» в его критике «улыбательной сатиры» «Всякой всячины») в десятке правильных чулковых. Однако, как женщина Екатерина кое-чего Новикову не простила, например, «пожилой дамы». Недаром же требовала снисхождения к личным слабостям!
«Трутень» государыня, конечно, долго терпеть не стала – «уж очень язвителен»! Новиков выпустил «Пустомелю», прошли всего два номера, и снова указание свыше – закрыть журнал.
Ах, как возмущало тогда молодого журналиста несправедливое отношение к его намерениям, открыто и честно изложенным на бумаге!
Но Новиков прошел этот этап, прежде всего, внутри себя и двинулся дальше, развивая профессию. Он стал искать форму, работать над ее неуязвимостью, при этом не отступая ни от одного из своих принципов.
Главной его целью было отстоять право журналиста – «сочинять сатиры на лица конкретных злонамеренных людей, а не токмо на само злонамеренье»! На реальных носителей пороков, а не только на сами пороки!
В этом вся «соль» и смертельный риск профессии. Порок на скамью подсудимых не посадишь, разве что фигурально, а порочного преступного начальника нужно сажать, по закону! И тут, что с позиции самой преступной «шишки», что с позиции властелина, вариант один – заткнуть писаку. Лучше самым надежным способом, чтобы уж навсегда.
Через много лет, уже после смерти Екатерины Второй, новый император Павел освободит Новикова из Шлиссельбургской крепости, однако писать и печататься запретит:
«Потому запрещаю, что знаю – ты не переменишься, – сказал Новикову Павел. – И не пороки и злодеяния нашей жизни будешь пером своим обличать, а носителей оных станешь колоть в самые больные места… Я тебя знаю… Не зло наизнанку вывернешь, как вшивый сюртук, а того, кто в нем был, нагишом, да на всевиденье! А где ж мне других-то взять?!»
Услышь в молодые года такое объяснение от монарха, Новиков, наверное, с горячностью принялся бы доказывать, что он-де сам послужил, знает, видел, как дорого обходятся народу не только пороки, а и простые человеческие «слабости» власть имущих, как важно не дать злонамеренному человеку укорениться на своем хлебном месте, развернуться… Но зрелый Новиков научил себя «смирять горячность», остужать голову прежде, чем браться за перо. Возможно, это побудило некоторых исследователей утверждать, что Новиков всего года через три после «Трутня» начал отходить от остросатирической публицистики. Не точней ли было бы сказать – от юношески примитивной остроты он стал отходить?! Он стал более остроумен, находчив, а значит, менее уязвим для сарказмов Екатерины, но по-прежнему беспощаден.
Журналист Новиков был несравнимо талантливей журналистки Екатерины. Вести с ним полемику дальше становилось слишком опасно для ее репутации. Императрица свою «Всякую всячину» в 1770 году прикрыла. Но и «Трутень» Новикову тоже пришлось похоронить, иронично распрощавшись с читателями.
Он был молод… И жила тогда в его уязвленном сердце обида – на непонимание, «несочувствование», хотя и прикрытая самоиронией:
«Перо падает из рук… Ярость объемлет мое сердце, я бешусь, бешенство не умаляет моей скорби, а паче оную умножает… С какою скорбию возможно сравнить печаль мою, не столько бесился подьячий, когда читал указ о лихоимстве, повелевающий ему со всеми взятками разлучиться… Нечаянно взглянул я на читателей, но что я вижу! Ах, жестокие! Вы не соболезнуете со мною? на лицах ваших изображается скука…».
А еще мучило сомнение: за кого приняла его государыня и публика – за желчного хулителя, а мысли его – за площадную брань? Именно это и давала ему понять Екатерина, да еще и обвинила, что-де авторитет русской самодержавной власти роняет перед Европой.
«Что подумают иностранные об нас, когда увидят, что есть у нас дураки, плуты…!?» – снова иронизирует Новиков над тем упреком, что «доверенные люди» передали ему от государыни. Что подумают?
А вот что! В ответ Новиков быстро готовит замечательный фундаментальный труд – «Опыт исторического словаря о российских писателях» – от Нестора до своих современников. А через год – «Древнюю российскую вивлиофику» – многотомник о литературных памятниках допетровской Руси.
И отголоском жесткого упрека Екатерины об унижении власти российской в глазах иностранцев звучит эпиграф к новому журналу Новикова «Кошелек» (1774 год): «Отечеству моему сие сочинение усердно посвящается».
«Кошелек» – это своего рода и отповедь соотечественникам, «кои безо всякого исследования внутренних, обольщены бывают снаружи блестящими дарованиями иноземцев… и не только чужие земли предпочитают своему Отечеству, но еще и к стыду целой России гнушаются своими соотечественниками…».
Очень актуальное это сочинение – новиковский «Кошелек»! Сколько современной писанины можно было бы заменить несколькими строчками из Новикова:
«Таковые (иностранцы. – Авт.) не только не видят добродетелей, россиянам природных, но если бы где с оными ненароком повстречались, то без сомнения отвратили бы зрение свое, именуя оные грубостью и невежеством. Да сие и не удивительно, ибо мы уже давно бросили истинные драгоценные жемчуги, предками нашими любимые, яко недостойные и во Франции не употребляемые, а принялись жадно покупать ложные; но я смело скажу: если бы Франция столько имела жемчугов, сколько имела Россия, то никогда бы не стала выдумывать бусов. Нужда и бедность мать вымыслов. А ныне развращение во нравах учителей наших столь велико и столько они далеко умствованиями своими заходят, что во аде рай свой найти уповают…».
Конечно, Новиков надеялся быть услышанным. Но быстрого эффекта от своих сочинений, как в молодости, он уже не ждал, трезво оценивая соотношение сил «воспитателя» и «воспитуемых». Это осознание хоть как-то «утишало» его горечь, смиряло пыл; в эти годы он много экспериментировал с формой своих сочинений – письма, ведомости, объявления, рецепты, «отписки» крестьян помещикам, в которых (снова первым!) в литературной форме «преподнес» просвещенному читателю «красоты» кошмарного крестьянского быта.
Для России это было время пугачевского восстания. Новиков никогда революционером не был. Но свое восстание в душе имел. В 1777 году оно привело его в масонскую ложу.
Не думаю, что из Новикова вышел рьяный масон. Как и для вернувшегося в Россию друга и покровителя его Ивана Ивановича Шувалова, масонство Новикова не отвратило его от мира, от дела. «Вера без дел мертва есть» – это не только наставленье Новикова молодежи («О воспитании и наставлении детей»), но и его собственное кредо.
Конечно, отдавая дань масонским поискам, в новом журнале «Утренний свет» и других изданиях Новиков пишет и о добродетелях, и о нравственности и о «воспитании человечества в людях» и прочее, но как-то вяло. Морализирует, наставляет, призывает «совершенствовать добродетель, разум и волю», но без запала. Не «выстреливают» эти его писания. Возможно, это объясняется еще и тем, что многие из них анонимны и принадлежат вовсе не Новикову, а другим авторам. Потому что сам, реализовавшись как профессионал, Новиков помогал реализоваться коллегам, давал шанс пусть менее талантливым, но имеющим право на попытку.
Он и в этом стал в России первым.
А свое масонство Новиков сумел использовать очень продуктивно: к примеру, братья регулярно вносили внушительные суммы на книгоиздательское дело. Новиков создал Типографскую компанию, которая при его замечательных организаторских способностях выпускала к началу 1790-х годов больше трети (!) всех книг на русском языке. Деньги богатых братьев-розенкрейцеров шли на Учительскую семинарию для профессиональной подготовки учителей гимназий, на больницу, на аптеку, на Студенческое общество, на Переводческую семинарию…
И во всем этом Екатерина ощущала какое-то сопротивление себе, своим порядкам; от всего веяло на нее смутой в умах, недовольством, неповиновением.
Деятельность Новикова приобрела такой размах и так мощно воздействовала на российское просвещение и на все образованное общество в целом, что Екатерина, прежде лишь ядовито высказывавшаяся о масонах и их «странных книгах», зимой 1885 года впервые предприняла конкретные действия. Московскому прокурору А. Тейльсу было велено учинить обыск в типографиях Новикова на предмет изъятия этих самых «странных книг». Императрица вызвала к себе московского архиепископа Платона (бывшего, кстати, духовником наследника престола Павла) и пожелала, чтобы тот «освидетельствовал» все издания, а самого журналиста и книгоиздателя «испытал» в законе божьем.
Духовно свободный интеллектуал, друживший с самыми известными масонами своего времени, московский митрополит Платон (Левшин) «отписался» от этого поручения: («Молю всещедрого бога, чтобы … во всем мире были христиане таковые, как Новиков»).
Это было «первое предупреждение» Новикову от власти. Императрица давала понять, что второго не будет. Помимо острастки, она материально наказала журналиста изъятием литературы и запретом на издание книг. А когда в 1788 году истек срок аренды университетской типографии, государыня велела московскому главнокомандующему Еропкину больше типографии Новикову в аренду не отдавать.
Кто-то из сановников Екатерины как-то в шутку назвал Новикова «министром российского просвещения». Представляю себе, как поморщилась императрица!
От сопливого борзописца, тыкавшего ей в нос ее года (женщине-то!), обвинявшего в плохом знании русского (а она этим знанием гордилась), советовавшего «полечиться» от злобы и желчи (нагле-ец!), Новиков прошел путь до таких высот и в глазах ее же приближенных!
Екатерина понимала, что упустила время: в России Новиков был уже слишком известен. И она предприняла попытку отвратить от него как можно больше тех, кто был с ним дружен: Шувалова, Чернышева, Елагина, молодых Воронцовых и Куракиных. На Александра и Алексея Куракиных (близких друзей наследника Павла) она прикрикнула в том смысле, чтоб не смели ездить к этому «неудобоносимому» человеку! Но братья и Павел Петрович продолжали с Новиковым общаться, как донесли государыне, посредством писем.
Екатерина умела учиться на собственных ошибках. Когда в 1790 году вышло «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева, императрица не колебалась ни минуты. Автора в Сибирь, книгу уничтожить.
«Путешествие…», безусловно, вещь сильная. Но не настолько уж она выделяется на общем фоне тогдашней дворянской критики ужасов крепостничества! В сознании общества уже была пробита эта колея сочувствия «русским рабам» – пробита Новиковым. «Копии с отписок» крестьянских и «Копии с помещичьего указа» по крестьянам давались сухим языком документа; цифры били читателя по нервам сильнее живых описаний.
И дело не столько в книге Радищева, сколько в самом авторе! Екатерина ясно увидела в начинающем журналисте то, что «проморгала» в молодом Новикове – талантливое перо и уязвленную несправедливостями душу. Нет, второго Новикова она бы уже не потерпела!
Да и первого больше терпеть не собиралась. Приняв решение «закрыть» Новикова в Шлиссельбург, она так торопила нового московского главнокомандующего Прозоровского, что тот даже повода для ареста толком не измыслил. Новикову вменили в вину хранение какой-то старооборядческой книги, напечатанной в неизвестной типографии. Любопытно, что доставляли Новикова в крепость тайком, окружными путями, как говорилось в приказе, «дабы оное скрыть от сотоварищей». И заперли там, как предполагала Екатерина, на 15 лет.
Через четыре года император Павел его освободил. Новиков раздал долги и уехал в подмосковное имение.
В начале царствования Александра его навестил Сперанский. Подробности разговора неизвестны. Сделаю предположение, что новый император не возражал против возвращения Новикова к издательской деятельности. Но Новиков из своего имения так ни разу и не выехал. Видимо, этот род занятий его больше вдохновлял.
А возвращение в журналистику?
В этом воля царя не имела значения. Увы, выбитый из общественной жизни на четыре переломных для России года, Новиков-журналист уже не мог «восстановиться».
В заключение приведу слова, сказанные Новиковым Павлу Первому на его упрек, а где же ему, государю, взять непорочных-то начальников?
«Человека дурного не выправишь, то верно, но долгом своим всегда почитал я другим указать на отражение сего звериного лика, дабы другие, на смену идущие, себя в будущем таковыми не лицезрели. Человеком и во власти надобно НАУЧАТЬ быть».
Таким видел свой первый долг перед Россией первый ее журналист Николай Иванович Новиков.
ЗС 07/2013
