Владимир Левин
Под таким названием еще в 1977 году вышла книга известного историка русской архитектуры Евгении Ивановны Кириченко, посвященная зодчеству города второй половины XIX – начала XX века.
Строгое название, издательская аннотация, не обещающая захватывающего чтения («Рассказывается об основных этапах развития…»), идеологической скороговоркой произнесенная открывающая книгу молитва («Победа Великой Октябрьской социалистической революции открыла возможность для тех кардинальных социальных преобразований, которые…») – все это не предвещало события. К счастью, беглое перелистывание вырвало несколько спрятанных в тексте фраз: «Новый облик Москвы во многом определяет жилищное строительство. О его реальном объеме можно судить по заметке, посвященной итогам строительного сезона 1911 года: «…одних 5 – 7-этажных домов минувшим летом было построено до трех тысяч».
Три тысячи одних только пяти-семиэтажных домов за одно лишь лето! Это впечатлило. К сожалению, настолько, что исследование Е. Кириченко на долгие годы осталось для меня книгой только этой цифры. А была она совсем о другом. «Реформы и прежде всего отмена крепостного права… изменили радикальнейшим образом условия, определявшие экономическую и социальную жизнь Москвы». Об этом – горы статей и книг, и эти горы давно заслонили первоначальный смысл словосочетания «отмена крепостного права», осталась в сознании лишь заученная дата, и только сейчас мы начинаем открывать, что это – дата начала свободы. И именно с этого конкретного – «здесь и для нас» – открытия и начинает на самом деле свою книгу Е. Кириченко и к нему же сводит сюжеты исследования.
«Ворвался Манчестер в Царьград, паровики дымятся смрадом – рай неги и рабочий ад». В этих строках П. Вяземского (их приводит Е. Кириченко) о метаморфозе, происшедшей с Москвой в середине века, можно сделать два ударения. Одно естественно и слишком знакомо, чтобы останавливаться на нем, – противопоставление патриархально-идиллической Москвы бесчеловечному молоху эпохи «первоначального накопления». И другое – «ворвался». Еще древние знали, что свобода есть обретение пути, но Кириченко показывает: в России это уже не метафорический образ, а статистически зримая реальность.
«Основные участки железнодорожных радиусов (за исключением петербургского) вошли в действие в 1860-е годы, на протяжении первого десятилетия после отмены крепостного права (в 1861–1862 годах построена Нижегородская дорога, в 1862–1864 годах – Рязанская, несколькими годами позднее – Ярославская, Курская и Смоленская)».
«Вокзалы на Каланчевской (Комсомольской) площади стимулировали строительство на Краснопрудных, Красносельских, Почтовых и Басманных улицах. К Нижегородскому и Курскому вокзалам тяготеют Таганка, Солянка, Кожевники и Сыромятники. Так был дан импульс развитию северных, северо-восточных и восточных окраин Москвы между Земляным и Камерколлежским валом и превращению их в районы оптовой торговли и оживленную промышленную местность. Со строительством (начало 1870-х годов) Смоленской (Брестской) железной дороги и Смоленского вокзала у Тверской заставы (ныне Белорусской) создались благоприятные условия для развития северо-западного района Москвы». В конце века рядом вырос еще один вокзал – Савеловский, у Крестовской заставы – Виндавский (Рижский). С постройки Смоленского, Савеловского и Рижского вокзалов началось интенсивное строительство на Тверских- Ямских, Миусских и Лесных, Мещанских, Сущевских, Новослободской и Долгоруковской улицах. Возникновение четвертого транспортного узла – Брянского (Киевского) вокзала – начало преобразование Плющихи, Смоленского и Новинского бульваров, формирование Пресни. Павелецкий вокзал дал новую жизнь Замоскворечью и Таганке… Одновременно с освоением вокзальных предместий «Манчестер», как настоящий стратег, начал перебрасывать мосты через Москву-реку.
В год отмены крепостного права в Москве было всего лишь два постоянных моста – Большой Каменный и Москворецкий, один железный, другой деревянный, остальные были временные (их разбирали в периоды половодья). Но уже в 1864 году по решению Городской думы было начато строительство постоянного Дорогомиловского (Бородинского) моста и в том же году завершено. Краснохолмский мост – 1865–1866 годы. В 1870 году сгорает старый деревянный Москворецкий мост, в следующем же году на его месте стоит новый, уже железный. 1872–1873 годы – сразу два моста, Крымский и Яузский. 1881–1883 – деревянный Ново-Устьинский заменяется каменным и одновременно выстраивается новый, Малый Устьинский.
От привокзальных районов волна жилищного и промышленного строительства катится к границам Земляного города, затем Белого, одолевает Китай-город и в последнее десятилетие перехлестывает внутрь Бульварного кольца.
Но это была еще не та Москва, о которой книга. Обретение пути – лишь начало свободы, и город даже к концу века оставался одно- и двухэтажным на 93,3 процента. Вплоть до восьмидесятых годов четырех- и пятиэтажные дома даже в центре насчитывались единицами. В общем-то это естественно: слишком много было в усадебно-деревенской Москве свободного от строений места, чтобы не громоздить этажи; сказывалась, безусловно, и деревенская привычка первопоселенцев быть ближе к земле. Пустоты эти были «съедены» только в восьмидесятых годах – к 1882 году пустырей в пределах городской черты осталось лишь 8 процентов территории. И вот тогда, с начала 1890 годов, и происходит резкий скачок: «…этажность зданий неуклонно идет вверх: 5, 6, 7, 8 этажей. Строятся дома в 9, 10, 11 этажей, проектируются первые «небоскребы» высотой до 13 этажей… На всей огромной территории древней столицы, – довершает рассказ Е. Кириченко, – обнаруживается тенденция к созданию домов-гигантов».
Налицо, казалось бы, исключительно «нью-йоркская» логика городского развития: уменьшение свободной земли, естественное ее подорожание («…все мечтали составить себе капиталы на спекуляции домами» – свидетельство очевидца этого строительного бума) начало вытягивать дома ввысь. Логика эта, безусловно, действовала. Но в том, что действовала история Москвы исключительно по этой логике, Е. Кириченко заставляет как минимум усомниться. И гоголевский афоризм «Москва нужна для России, для Петербурга нужна Россия» привела не случайно.
«Петербург становился символом новой, европеизирующейся России, и его облик должен был соответствовать этой идее. Окно, прорубленное в Европу, надлежало оформлять в европейском духе – располагать дома по красной линии улиц сплошным фасадом, применяя общеевропейские художественные нормы. Наконец, к архитектуре Петербурга в наибольшей степени предъявлялись требования представительности, соответствия ее рангу столичного города мировой державы…» Не в том дело, что к архитектуре предъявлялись требования. Суть в другом – кем предъявлялись. Требования, о которых речь, были сформулированы основанной в 1763 году «Комиссией о каменном строении Петербурга и Москвы». Предписания комиссии имели силу закона, это и привело к тому, что «урбанизация» Петербурга на общем фоне остальных городов воспринималась как ранняя, преждевременная. Ее развитие было искусственно форсировано…» И как следствие, добавляет автор, – «…предписания, послужившие во второй половине XVIII и первой половине XIX веков причиной сложения в Петербурге самого «городского» в России пейзажа, со второй половины прошлого столетия, в послереформенный период, стали если не тормозом, то, во всяком случае, силой, сдерживающей крайности и интенсивность роста этажности построек».
Максимальная высота домов Петербурга определена в 10 саженей, то есть 21,5 метра. Высота главного здания Петербурга – Зимнего дворца – 11 саженей, или 23,6 метра (до карниза). Иными словами, ни одно сооружение города, жилое или административное (культовые постройки с куполами и шпилями или особо выдающиеся в градостроительном отношении, например, Адмиралтейство, не попадают под это определение), не могло быть выше Зимнего дворца. «Такое положение, подтвержденное специальным, изданным в 1844 году указом Николая I, сохраняло обязательность вплоть до 1917 года». Архитектурные идеи были рекрутированы державной волей и загнаны в ранжир. Но это были идеи гениев и великих талантов. Им приказано было построить Северную Пальмиру, и Петербург стал ею, в историческое одночасье – мировым шедевром, в улучшении, а, следовательно, и развитии во времени не нуждающимся. «Дома в 4 – 5 этажей, ставшие нормой петербургской застройки уже к началу XIX века, продолжали строиться на протяжении целого столетия. Лишь накануне первой мировой войны в основном на окраинах – на дальних линиях Васильевского острова: на Петроградской стороне – начали появляться 6-этажные постройки с седьмым мансардным этажом».
Кощунственно прозвучит: Петербург отстал от времени, ибо, говоря высоким стилем, время, действительно, не властно над шедевром. Но ведь у этой истины есть и продолжение: да, время не властно, оно просто идет своим чередом, изменяя лишь то, что в нем. Державным импульсом можно создать шедевры, но жизнь развивается свободой – снова и снова напоминает книга.
Московский «Манчестер» – строящийся и богатеющий, оборотистый и прагматичный, железобетонный, трамвайный, паровозный свободный город – работал, накапливал первоначальный капитал, и ему было не до державной гордыни. Он жил, естественно вырастая из своей истории, продолжая ее, а не выстраивался по уставу на пустом плацу.
«Патриотическое одушевление в начале XIX века закрепило за Москвой значение общерусского культурного центра… Авторитет Москвы – символа России – образует своего рода почву, на которой вызревают философия и художественное творчество любомудров, а затем и славянофилов, поглощенных разрешением проблем народности и национальности в общефилософском плане, одушевленных желанием понять существо психического склада русского народа. В этом смысле Москва становится в XIX – начале XX века оплотом идеи народности в той же мере, в какой Петербург был в XVIII веке олицетворением идей государственной гражданственности». Е. Кириченко, естественно, тут же предупреждает, что эти слова нельзя понимать буквально, речь идет о расстановке акцентов. Но здесь уже легко вспомнить: музыку создают не ноты, а тон. Всего-навсего расставлен акцент, а уже представляется, что «фальконетовский» Петр простертой десницей не указывает место, где быть граду сему, а отмеряет: быть граду сему не выше моей руки. А Москве ничто не мешает растить свои этажи…
«Ушли тузы барства и пришли им на смену тузы с Таганки и Замоскворечья, – приводит Е. Кириченко слова из сборника 1916 года, – и превратили Москву-усадьбу в Москву-фабрику и торговую контору, Москву трамваев и небоскребов, фабричных труб и световых реклам. Пришли из глубин народных и другие живые силы и преобразовали столицу рабовладельцев и вольтерьянцев в столицу русского просвещения». Помню, это высказывание вызвало лишь недоумение соединением трамваев, фабричных труб, а особенно «тузов с Таганки и Замоскворечья» (то есть тит титычей, прочно врезанных в сознание как образ абсолютный и однозначный) с началом просвещения. Ведь точно всем известно, что истинно не соединение этих тузов со студенческими сходками, с Малым и Художественным общедоступным, с прогрессивными веяниями, отражающими и защищающими и т. д., и т. п., а полярное и непримиримое противостояние. Но мало ли кто что написал. Цитировать – не значит соглашаться. Однако Е. Кириченко именно об этом – о неразрывной связи.
«Обращение к литературным источникам позволяет заметить одну особенность. Начиная с 1870-х годов, все пишущие о Москве неизменно подчеркивают ее быстрое развитие, урбанизацию, превращение в город в современном смысле – торговый, промышленный, финансовый центр и крупнейший в стране транспортный узел. Этому процессу сопутствует рост науки и просвещения, находящий отражение в строительстве музеев и читален, училищ, гимназий, специальных высших и средних учебных заведений, больниц, театров и т. п.». И несколькими страницами далее, обозначая генезис моего стереотипа: «Устойчивое отношение к архитектуре второй половины прошлого столетия как к феномену исключительно буржуазному в дурном смысле слова коренится, вероятно, в радикальности современной ей русской мысли. Общеизвестна язвительная филиппика Достоевского, вскрывающая чванство и прижимистость купца, требующего вывести на фасаде доходного дома дожевское окно, поскольку он «ничуть не хуже ихнего голоштанного дожа», и обязательно пять этажей, поскольку терять капитала он тоже не намерен».
Но разве тут только чванство и прижимистость? – невысказанно задается вопросом автор. – Разве нельзя предположить и другое – желание даже доходное строение сделать домом, а не многоэтажным бараком? Потом Е. Кириченко подробно и обстоятельно опишет результаты этого «чванства и прижимистости» – неповторимый московский архитектурный облик, свободный, демократический, романтичный. А пока что отвечает на эти вопросы двумя выдержками из трудов II съезда русских зодчих, собравшегося в Москве в последний год XIX века.
«Какой другой век создал столько для удобства жизни человека, когда прежде возникали под влиянием гуманного участия целые колонии для жилья рабочих по строго обдуманному плану? Когда в другое время на благо человечества сооружались такие больницы и школы, когда создавались подобные дворцы из железа и стекла с целью международного общения в интересах промышленности, искусства и науки?» Уберите пафос, естественный для оратора, подводящего итог целому веку, – как бы просит Е. Кириченко своего читателя – и оставьте суть, оставьте лишь причину пафоса: больницы, школы, здания международного общения, фабрики и заводы, музеи и «дворцы науки», и послушайте речь другого оратора того же съезда, уже более конкретную: «Со второй половины нашего века замечается в науке, в литературе, в искусстве особое реальное направление. Общество требует от ученых применения их открытий к улучшению условий его жизни, от художника – картин, изображений, взятых из действительной жизни. Что же оно требует от зодчего? Общество требует прежде всего удовлетворения его реальных требований…»
Вот именно – общество требует, а не государство приказывает.
«Отмена крепостного права и последовавший за ним бурный рост городского населения, – вновь «ab ovo» начинает автор, – создали благоприятные условия для развития частного предпринимательства в области жилищного строительства… На протяжении послепетровского периода важнейшие начинания и контроль за осуществлением строительных работ принадлежат государству. Теперь инициатива в буквальном смысле исходит от частных лиц. Государство утрачивает былое влияние на архитектурный процесс, выступая в качестве заказчика на равных началах с многими другими. Однако частное лицо – не обязательно единичное и не обязательно предприниматель, который занимался и благотворительностью. Значительная роль в разного рода начинаниях принадлежит научным обществам, университету». Так, например, университету принадлежит инициатива строительства Зоологического музея, Музея изящных искусств, и каждое из этих зданий во многом определило облик окружающей застройки.
Демократизация социальной структуры общества, рост науки, культуры, уровня жизни, «потребностей всего населения, в том числе пролетариата» (Е. Кириченко как бы подчеркивает это) привели к образованию в конце XIX века новых точек роста города, уже не транспортно-коммуникационных, а учебных, просветительных, лечебных, благотворительных.
В конце XIX – начале XX века определилось несколько районов интенсивной застройки, связанных с лечебными и просветительскими комплексами. Стромынка стала районом больниц и домов призрения, причем эта специализация не случайна – еще в конце XVIII века здесь была сооружена Преображенская психиатрическая больница. В 1874–1876 годах близ Яузы (на личные средства П. Г. Дервиза) построена первая в Москве детская больница павильонного типа на сто восемьдесят кроватей, планировка которой, разработанная по рекомендации доктора К. А. Раухуса, была одной из лучших по тому времени в мире (и, добавляет Е. Кириченко, послужила образцом для многих больниц России и Западной Европы). Купцами П. А. и В. А. Бахрушиными была сооружена – за три года, с 1884 по 1887 год, – больница для хроников с домом призрения, и вокруг больницы выросли Большая и Малая Бахрушинские улицы. В 1892 году к больнице добавился корпус для неизлечимо больных, в 1903 – родильный дом. В 1890 году на противоположной стороне Стромынки на средства купцов Боевых был построен дом для престарелых и не способных к труду инвалидов на семьсот человек и как следствие – прокладка Большой и Малой Боевских улиц.
В те же годы – Сокольническая больница на Стромынке, в 1901 году по соседству – больница для неизлечимых больных, с отделение городского работного дома. Поодаль от «больничного городка» купцы Бахрушины основали самый крупный сиротский приют; где детей обучали грамоте и религии, – целый городок из одноэтажных корпусов на двадцать – двадцать пять человек каждый. Больничное строительство привело к созданию здесь целого жилого района – за два лета 1888–1889 годов на территории Сокольничьего поля было проложено двенадцать улиц.
(Много страниц спустя, в конце книги, где снова пойдут ритуально-прощальные поклоны, странно будет после всех этих цифр читать: «В. И. Ленин подчеркивал, что новые типы зданий – «общественные столовые, ясли, детские сады…» – «созданы (как и все вообще материальные предпосылки социализма) крупным капитализмом, но они оставались при нем, во-первых, редкостью, во-вторых, – что особенно – либо торгашескими предприятиями… либо «акробатством буржуазной благотворительности»).
На противоположном конце Москвы, у Девичьего поля – от Плющихи до Новодевичьего монастыря, – в конце века возник еще один комплекс, знаменитая Пироговка. Менее чем за десять лет – с 1886 по 1890-е годы – одиннадцать больничных корпусов университетских клиник, шесть институтов, хозяйственные постройки, жилые дома, детский приют. 1902 – приют для неизлечимых больных (а мы только сегодня открываем для себя с «ихней» помощью существование хосписов), 1908 – Гинекологический институт. Физико-химический институт, 1909 год – здания городских начальных училищ, 1910–1911 – городской универсальный детский сад, 1912 – здание Высших женских курсов…
Еще одна «точка роста» тех лет – Миусская площадь: родильный дом (Абрикосовский), Промышленное училище имени Александра II, Шелапутинское ремесленное училище, «Миусский училищный дом», Археологический институт, Городской народный университет имени Шанявского.
И все это – только примеры, так как исчерпывающее перечисление невозможно: «…вся территория древней столицы превращается в гигантскую строительную площадку». Не случайно с начала XX века в облике Москвы явно прослеживается тенденция к нивелировке различий между аристократическими и рабочими районами. Как в центре, так и на окраинах равно заметно увеличение размеров и этажности многоквартирных доходных домов, все большие масштабы приобретает строительство общественных зданий – начальных, промышленных и ремесленных училищ, больниц, богаделен, детских приютов. К началу XX века, констатирует Е. Кириченко, Москва уже вошла в десяток крупнейших городов мира, в 1907 году по темпам роста сравнялась с Нью-Йорком, а в пятилетие 1912–1917 годов вообще вырвалась на первое место в мире.
Начинался новый этап градостроительной истории Москвы. Рост населения опережал даже такие темпы строительства. В 1906–1915 годах в среднем строилось 200 тысяч квадратных метров жилья, жилой фонд увеличивался ежегодно на 8 процентов, а прирост жителей – на 16. Однако простое увеличение, как бы мы сказали, темпов ввода жилья – на что Москва была, несомненно, способна – далеко не всегда могло решать набирающую силу проблему. Несколько причин тому видит исследователь, одна из главных – «дальнейшая демократизация жизни общества и повышение гигиенических требований к квартирам, достижение которых не представлялось возможным на основе традиционных приемов планировки»… Общество вновь потребовало от своих каменщиков и архитекторов, финансистов и ученых решить очередную задачу, но такая до сих пор Москве не ставилась, – «овладения городским пространством или, точнее, архитектурного осмысления городского пространства в целом». И поиски решения начались столь же интенсивно и впечатляюще, как уже привыкла браться Москва за свои проблемы в первые сорок лет свободы.
«Градостроительные идеи начала XX века развиваются в двух направлениях, охватывая два круга проблем: разработку основ развития большого города и городов-садов». Не правда ли, неожиданно? Когда-то еще скажет поэт насчет того, что городу быть, а саду цвесть. Но Московская городская дума еще в начале 1910 годов составила программу строительства двух десятков поселков с домами дешевых квартир, рассчитанных на сорок тысяч семейств, живущих в то время в «коечно-каморочных квартирах» (в «общагах», если по-нашему). В 1915 году был разработан и рассчитан на осуществление к 1920 году проект устройства сети народных домов, равномерно распределенных по городу. В 1914 году Городская дума одобрила проект первого из двадцати поселков-садов на Ходынском поле. Московское архитектурное общество по поручению Шереметьевского поземельного общества объявило в феврале 1917 конкурс на планировку города-сада и проектов типов застройки в подмосковном тогда Останкино. Правление товарищества мануфактуры «Эмиль Циндель» проектирует поселок для рабочих близ Павелецкой железной дороги. Строятся и другие поселки для рабочих и служащих железных дорог, и в каждом из них предусматриваются: общественные центры со зданиями народного дома, кинематографа, ремесленных училищ, мужской и женской гимназий, земских школ, больницы, детского сада и яслей, пожарного депо, аптек, магазинов, рынков, водонапорной башни… И после даже этого перечня Е. Кириченко ставит: «и т. д.»
Книга подходит к концу – и автор спешит сказать: «Проблема городского ансамбля как органически связанных друг с другом частей волнует архитекторов и градостроителей, какими вопросами бы они ни занимались», подводя читателя к главной мысли одного из известных архитекторов того времени, В. Н. Семенова: «Планировать город, чтобы дать возможность беднейшим классам населения жить в лучших помещениях, иметь свой дом, – задача благородная и благодарная».
Увы, решение этой задачи было отложено войной. А затем – «назревшие социальные и градостроительные проблемы развития Москвы решались уже после Великой Октябрьской социалистической революции». С этой фразой и оставляет Е. Кириченко обитателя коммуналки или свибловско-чертановского насельника крупноблочной башни цвета искусственной слоновой кости – вновь и вновь размышлять над прошедшей историей.
Левин Владимир Ильич, зав. отделом философии редакции журнала «ЗНАНИЕ-СИЛА» в 1980–90-е годы.
«ЗНАНИЕ-СИЛА» № 2/1991
