Аркадий Мурашев
«Русский европеец». Так шутливо Жермена де Сталь величала князя Петра Козловского – дипломата, путешественника, литератора. Наполеон переслал князю Петру орден Почетного легиона. Почетное звание доктора – первому из русских – от Оксфордского университета. Восторженные отзывы – от просвещенной Европы: лорд Байрон и граф Жозеф деМестр, Гейне, Бальзак, маркиз де Кюстин… Петр Вяземский вспоминал: «Главная деятельность Козловского была устная и не выражавшаяся в действиях. Нужно было бы иметь при нем постоянного и неутомимого стенографа. Вот что могло бы дать полную и живую фотографию его». Сетования друга-тезки отчасти справедливы. Тем более, что в Россию дипломат-путешественник Козловский наезжал не часто. Сохранились, однако, первоклассные «снимки» – воспоминания современников – от самого князя П. Вяземского. От А. Пушкина и В. Жуковского. «Хромого Тургенева» и брата его Александра. От Ф. Тютчева. От Филиппа Филиппыча Вигеля. От княгини 3. Волконской.
Учитывая привязанность князя Петра к Англии, позволим себе одолжиться у Джерома К. Джерома рецептом приготовления ирландского рагу. Основными компонентами коего и явились воспоминания, письма, дневники самого князя Петра и его современников, и в качестве «приправы» и «перчинок» – карикатуры на князя и его портрет. Итак, полистаем альбомы современников.
Петр Козловский родился в Москве в декабре 1783 года. Юный князь – «Рюриковой крови». В прямой нисходящей линии от легендарного предка – двадцать восьмое колено. Домашнее образование – в «третьем Риме». Всенепременные французы. «Из Бордо». Но не только. Скорее – парижские эмигранты из «благородных» – д’Отишан, Ламбер, Шамиссо.
Литературный дебют – в «Приятном и полезном препровождении времени». Год до рождения А. Пушкина. В 1798-м, «безмолвно молодым внимал…» тогдашний живой классик – В. Дмитриев. В январе 1801 года князь Петр определен в службу. Ваше слово, Филипп Филиппыч:
«…Молва уже говорила нам об одном князе Козловском, молодом мудреце, который имел намерение определиться к нам в товарищи, и мы с любопытством ожидали обещанное нам чудо. Вместо чуда увидели мы просто чудака.
Правда, толщина не по летам, в голосе и походке натуральная важность, а на лице удивительное сходство с портретами Бурбонов старшей линии … разглядев же его пристальнее, узнали мы в нем совсем не педанта, но доброго малого, сообщительного, веселого и даже легкомысленного. Способностей в нем было много, учености никакой, даже познаний весьма мало; но он славно говорил по-французски и порядочно писал русские стихи. Откормленный, румяный, он всегда смеялся и смешил, имел, однако же, искусство не давать себя осмеивать, несмотря на свое обжорство и умышленный цинизм в наряде, коим прикрывал он бедность и скупость родителей».
Московский архив Коллегии иностранных дел. Элитное – в те времена – заведение. «Сливки» московские – князь Гагарин, братья Булгаковы, Андрей Тургенев, Дмитрий Блудов … – «архивны юноши толпою…» Остроумные шалуны.
Март 1801 года. Александр I на престоле. «Начало дней Твоих прекрасно…» – отклик князя Петра Козловского. Позже – созвучное и более известное – «Дней Александровых прекрасное начало…» От Александра Пушкина.
А пока молодые честолюбцы разъезжаются по европейским столицам: Вена, Неаполь… Князь Петр прикомандирован к русскому посольству в Сардинии. Вслед за королевским двором, перекочевавшим в Рим.
Юные дипломаты незамедлительно вступают в переписку. Александр Булгаков (из Неаполя) – брату Константину (в Вену; июль 1803 года):
«…Козловский бегает по развалинам, удивляется и кричит: чогт знает, как славно!..»
«Письма» – жанр модный среди россиян. После Н. Карамзина. Тон сентиментальный. И немножко шутливый. Вот еще одно, тому же адресату (от октября 1803 года):
«…Козловский проказит в Риме; не имея что писать, расскажу анекдот с ним приключившийся. Собрание у папы [Пий VII]. Все туда съезжаются; Козловский в шелковых чулках, идет также по улицам, с двумя лакеями; инако из ворот своих не выходит, утверждая: один – для того чтобы объявлять о моем прибытии, а второй, чтобы чистить мои башмаки; приходит во дворец, входит в комнату, множество людей, видит одного кардинала, думает, что папа, подходит к нему, целует его руку, говоря: vostra sanctita вместо sanctita … Все – ха, ха, ха! Один француз говорит ему: сударь, это не папа.
– А. кто же это?
– Кардинал.
– А где тогда папа?
– Дальше, милостивый государь, но он не принимает.
– Благовоспитанным иностранцам доступ открыт всегда и везде, отвечает Козловский и идет далее, входит в комнату папы, сам себя рекомендует. Папа его обласкал и много с ним говорил. Козловский, говорят, ночи не спал от радости … Теперь объявил всем, что начал писать римскую историю: ее план показал, говорит, другу моему Шатобриану, который от него в восхищении… Шатобриан – сочинитель книги «Дух христианства» и при французской миссии в Риме…»
1811-й … князя Козловского отзывают в Россию. В Риме, на балу у графини Шуваловой, его встретил Тургенев Николай. Он пишет брату Сергею (ноябрь 1811 год):
«…Под конец бала вошел в горницу князь Козловский, возвращающийся в Россию из Кальяри … Ты, я думаю, его помнишь: сделался еще толще. Я его тотчас узнал. Он, конечно, меня узнать не мог. Он очень обрадовала сей встрече. Позвал меня спать с собою в его трактире; там проболтали мы до третьего часу ночи. Он уже семь лет из России. Все спрашивал о состоянии литературы и об экзаменах.
Французский император дал ему недавно крест легиона второго класса, за то, что он спас несколько французских генералов и дал им пасспорты. Я с ним много спорил о таких предметах, которые никакому сомнению не подвержены: он утверждает, что русский народ никакого характера не имеет. Вот, брат, как и неглупые люди заблуждаются. Есть ли бессмысленное рассуждение некоторых иностранцев сделает на них в первой раз какое-нибудь впечатление, то они продолжают блуждать в сем лабиринте ложных мнений и наконец усиливаются в этих пустяках до невероятной степени… Вчера он был у меня во французском кафтане с кошельком. Можешь копию найти в Гогартовых карикатурах. Мартос тотчас срисовал его».
Впрочем, в России князь Петр не задержался. В конце 1812 года вновь получил назначение к сардинскому двору. С повышением – в ранге посланника и полномочного министра.
Кружной путь к месту. Вынужденная остановка в Англии (развязка войны на континенте еще не наступила). Князь Петр – герой великосветских салонов. «Друг бардов английских». Из письма лорда Байрона – Д. Меррею (февраль 1814 года)»:
«…Меня столько же заботит «Курьер», сколько князь или вообще князья, за исключением Козловского…»
Кстати, «добавим… (не от себя, а от литературоведа М. Алексеева) …что, несомненно, Козловского Байрон упомянул еще раз в XVII строфе 7-й песни «Дон-Жуана», где его имя искажено и стоит в ряду других, также искаженных имен: «Schermatoff and Chermatoff, Koklophti, Koclobski, Kourakin and Mouskin-Pouskin…»
В апреле 1814-го – князь «при дворе». В Турине. В конце года – уже в Вене. На конгрессе. Николай Тургенев:
«…князь Козловский еще здесь и занимается чтением Библии…»
Похоже, в Вене с ним свел знакомство граф де ла Гард:
«…Один из присутствующих за столом, князь Козловский, русский посланник в Турине, уполномоченный своим государем содействовать на конгрессе соединению Генуи и Пьемонта, сопровождал каждый стакан токайского остротою или эпиграммой, которые касались или его двора, или того двора, при котором он был уполномочен… Хотя император Александр, которого он потешал своими шутками, относился к нему очень благосклонно, … но все-таки мне казалось, что он как будто прокладывает себе верный путь к немилости или изгнанию, потому что он выражался с благородной независимостью, которой он научился, конечно, уже не в обществе придворных. Истина и сила его замечаний были таковы, что если бы он заговорил так в Петербурге, как он это делал в Вене, я мог бы побиться об заклад, что для него тотчас же были приготовлены фельдъегерь и кибитка, чтобы отвезти его вглубь Сибири для того, чтобы он там научился молчанию, которое должно быть неотъемлемою принадлежностью его дипломатического положения.
Тем не менее князь Козловский был нелицемерно предан своему государю и был воодушевлен славой и величием своей родины…»
В 1820-м П. Козловский (чрезвычайный посланник и полномочный министр при дворах Баденском и Вюртембергском) оставляет дипломатическое поприще. Предчувствия графа де ла Гарда отчасти оправдались.
Князь Петр колесит по Европе. Встречи. Переписка. Ф. Тютчев из Мюнхена (декабрь 1824):
«Дорогой князь,
Только будучи всецело убежден в неисчерпаемой доброте, составляющей суть вашей натуры, осмеливаюсь я докучать вам своим письмом. Впрочем, я мог бы счесть достаточным себе оправданием и глубоко искреннюю преданность по отношению к вам. … Вот уже около двух лет я получаю о вас только косвенные и весьма скудные известия, лишь усугубляющие неопределенность, в которой я пребываю на ваш счет. … Барон Хорнштейн присоединяется ко мне в изъявлении глубочайшего уважения к вам. Без сомнения, кроме меня, в мире нет человека, любящего вас сильнее, чем он. Мы видимся с ним очень часто, и, если верно, что дух Учителя присутствует везде, где двое собрались во имя его, то просто необходимо, князь, чтобы вы иногда снисходили до нас в своих помыслах».
«Русский европеец» в Берлине, в Париже, в Лондоне… В августе 1826 года на острове Норденрей князь Козловский сходится с Гейне. Два фрагмента из переписки поэта:
«…Я много общаюсь с князем Козловским, очень остроумным человеком.
…Я очень подружился с русским, nous etions insepara bles <мы были неразлучны>, и позднее мы снова с ним свиделись в Линденгофе и Бремене. Он еще не знает, может ли он вернуться в Россию или нет…»
«Back in «to Russia» – вконце1835 года. Князь Петр в Петербурге. В кругу родных. Слушает романс – «покаяние» племянника своего – Александра Даргомыжского:
«Каюсь, дядя, чорт попутал…»
Среди друзей – В. Жуковский и князь П. Вяземский. А. Пушкин, раз познакомившись с князем, зазывает в «современники». Позже князь Петр вспоминал:
«…Когда незабвенный издатель «Современника» убеждал меня быть его сотрудником в этом журнале, я представляя ему, без всякой лицемерной скромности, без всяких уверток самолюбия, сколько сухие статьи мои, по моему мнению, долженствовали казаться неуместными в периодических листах, одной легкой литературе посвященных. Не так думал Пушкин».
В первой книжке журнала П. Козловский «разбирает» «Парижский математический ежегодник»:
«Возвратясь в наше Отечество, после долговременного отсутствия, мы с радостию взираем на возрастающий в нем порыв к просвещению … но, к сожалению, сколько нам известно, все сие ограничивается литературою и некоторыми историческими произведениями. … Науки, так сказать, остаются позади, исключительным занятием школ или уделом людей, посвятивших себя какой- либо отдельной части государственной службы. Таковое несогласие с ходом по сему предмету умов в Европе, тогда как во всем другом наши соотечественники храбро борются с нею, вовсе для нас неудобопонятно.
Как бы то ни было, в недоумении истинной причины исключительного вкуса к литературе, мы с нашей стороны имеем в предмете сею статьею возбудить не токмо в юношах, но и в созрелом читателе желание к занятиям, которые новое просвещение так облегчило, что и нежный пол не находит большого затруднения в понятии правил просто и ясно изложенных…»
Вскоре – новая статья «О надежде (то есть о теории вероятности или об удобосбытностях)». Из письма А. Пушкина к П. Чаадаеву (октябрь 1836 года):
…Читали ли вы 3-й № Современника?..
Козловский стал бы моим провидением, если бы захотел раз навсегда сделаться литератором».
Для князя же – «письменный процесс … тягостен и ненавистен». Его собственные слова. А теперь послушаем признанного авторитета, архивиста П. Бартенева:
«…Козловский владел необыкновенным искусством рассказа. Он сочинил целый роман … Роман этот, из лености, он не положил на бумагу, а постепенно рассказывал его своим приятелям».
Впрочем, еще одну статью князь напишет. Ту, что «обещал» А. Пушкину. Поэт вспомнит о ней 26 января 1837-го… Статья «Краткое начертание теории паровых машин» появится в седьмой книжке журнала А.С. Пушкина, «изданного по смерти его в пользу его семейства». Стихотворение же поэта останется в черновиках:
Ценитель умственных творений исполинских,
Друг бардов английских…
«Любовник муз латинских» в Петербурге не усидел. Летом 1836 года – уже в Варшаве. Получил место представителя министерства иностранных дел при наместнике в Царстве Польском князе И. Ф. Паскевиче. Едва ли только по соображениям материальным. П. Вяземский вспоминал:
«…Николай I спросил его, зачем хочет он поселиться и служить в Варшаве.
– Чтобы проповедовать полякам любовь к Вашему Величеству и к России.
– Ну, – сказал ему на то Император, улыбаясь, – как вы ни умны, а при всем уме и дарованиях ваших, вероятно, цели вы своей не достигнете…
У каждого, верно, были свои резоны».
Князь быстро завязал знакомства в польском обществе. «Он был, – свидетельствует П. Вяземский, – если можно позволить себе такое сравнение, род подушки (именно подушка, да еще какая!), которая служила к смягчению трений между властью и власти подлежащими…»
Князь И.Ф. Паскевич – давний знакомый Козловского. Тем не менее, замечает Н. Шильдер, «…относился к нему с некоторым недоверием. Козловский был католик и в делах, относящихся до католического духовенства, он действовал не вполне согласно с видами правительства…» А потому не случаен, видимо, такой пассаж в депеше фельдмаршала Николаю I – «… о князе Козловском имею счастье донести, что по секретным сведениям…»
Туда же, в Петербург, адресуется и сам князь – Петру Вяземскому (ноябрь 1836 года):
«…Мнение мое о письмах Чаадаева отгадать вам будет не трудно … Как бы ни странны казались его мысли, все-таки человек, не посягающий на существующее правление, не оскорбляющий высокую особу монарха, не ищущий в неблагоразумной своей искренности, ничего, кроме правды добра, все-таки в самых заблуждениях достоин заступления … тех, у которых есть перо и сердце…»
1839-й … дружеская сходка во Франкфурте – В. Жуковский, Петр Козловский, Тургенев Александр. Последний сообщает письмом П. Вяземскому:
«…Жуковский здоровее прежнего. Князь Козловский краснобай по-прежнему. Здесь и все его семейство, сын с невестой: он благословил их по-своему…»
Чуть позже, на борту «Николая I», князя встречает маркиз де Кюстин. Автор «Писем об Испании», «Этели» … приятель Шатобриана и Рекамье направляется в Россию. Ему и слово:
«…я увидел на палубе пожилого, очень полного, с трудом державшегося на своих колоссально распухших ногах господина, напоминающего лицом, фигурой, всем своим обликом Людовика XVI. Это был русский вельможа, князь Козловский. Он обратился ко мне, назвав меня по имени. Я был поражен … наша беседа завязалась…»
Князь Петр наставляет «паломника» маркиза де Кюстина:
«…Я дам вам ключ к разгадке страны, в которую вы теперь направляетесь. Думайте о каждом шаге, когда вы будете среди этого азиатского народа. Помните, что русские лишены влияний рыцарства и католицизма… вы не сможете составить себе верного представления о глубокой нетерпимости русских, потому что те из них, которые обладают просвещенным умом и состоят в деловых сношениях с Западом, прилагают все усилия к тому, чтобы скрыть господствующую у них идею – торжество греческой ортодоксии, являющейся для них синонимом русской политики. Не думайте, например, что угнетение Польши является проявлением личного чувства императора. Это – результат глубокого и холодного расчета. Все акты жестокости в отношении Польши являются в глазах истинно верующих великой заслугой русского монарха. Святой дух вдохновляет его, возвышая душу над всеми человеческими чувствами, и сам бог благословляет исполнителя своих высоких предначертаний. При подобных взглядах судьи и палачи тем святее, чем большими варварами они являются…»
Таково, в записи маркиза, содержание одного из разговоров с князем. По выходу книги де Кюстина «Россия в 1839» беседы с князем взялся интерпретировать литератор Н. Греч:
«…Среди его <де Кюстина> спутников по плаванию был один русский князь Ко, остроумный человек, просвященный и любезный, который почти всю свою жизнь провел за границей, где и довершил свое воспитание: женившись на иностранке и исповедуя католичество, он, вследствие своего долгого, почти беспрерывного отсутствия, превратился в иностранца, и не без враждебности к отчизне. С бойкостью, едва ли простительной искушенному дипломату, выкладывает он маркизу абсурдные анекдоты, и последний верит им безоговорочно.
И ведь всякий раз ясно – или маркиз не всегда понимал князя-либерала, нашего соотечественника, или же вкладывал в его уста такие идеи, которые никогда не могли с них сорваться…»
«К счастью, – вспоминал П. Плетнев, – Козловский тогда уже был покойник, когда вышла книга [1843], а то она повредила бы ему…»
Тремя годами раньше князь Петр Козловский уехал в Баден-Баден. Там и опочил в октябре 1840-го.
Похоже, для первой половины XIX века «Козловский» – нарицателен. По крайней мере, Меттерних, один из порицателей князя, восклицал: «Сколько Козловских на свете!» В 1846 году вышла первая (немецкая) версия биографии князя Петра.
Столетием позже – у В. Вересаева («Спутники Пушкина») – князь Петр Козловский не упоминается. Сдается, что и у нашего современника упоминание о Козловском ассоциируется не иначе как: «…Ну, конечно… Козловский… «О-о-о, чаша моих прэ-э-эдков…»
Меж тем в Сан-Франциско (1950) и Ленинграде (1978) опубликованы книга Глеба Струве и брошюра В. Френкеля.
Последние зарисовки о князе П. Козловском – в форме комментариев при публикации архивного материала принадлежат Р. Темпесту, В. Мильчиной, А. Осповату.
«ЗС» № 11/1995
