Александр Савинов
Взглянем на «красну девицу» XVII века: «Не только лицо, но глаза, лицо, шею и руки красят разными красками: белой, красной, синей и темной, черные ресницы делают белыми и наоборот и подводят их так грубо, что всем заметно». «Старинные допетровские девицы,— продолжал И.Е. Забелин, — употребляли все усилия, чтобы казаться в полном смысле девицами красными и расцвечивали себя, не только подкрашивали ресницы и брови сурьмой, но пускали в глаза краску из сажи в спиртовом растворе». «Царицын белильный мастер» поставлял во дворец «румяна русские» и иные краски для лица. Косметические принадлежности: белила, румяна, сурьма в коробочках, и зеркальце хрустальное или стальное в чехле помещались в «уборном ларце», открыто держать было не принято.
Косметический набор для цариц, боярынь и посадских «женок» отличался только красотой и ценой. Что отражалось в женском зеркальце?
«Женщины в России столь прекрасны, что превосходят многие нации, — писал немецкий путешественник, — но не удовлетворяются красотой и каждый день красятся, и эта привычка превратилась у них в обязанность». Англичанин Коллинс замечал, что женская косметика в Москве «бросается в глаза», сродни краскам, которыми в Англии «мажут печные трубы: красная охра и белила». Другой англичанин, Дж. Флетчер, дал свое объяснение: женщины скрывают дурной цвет лица, который происходит от затворничества в «жарких покоях». Заметил и эротические мотивы: «Мужчинам нравится, когда жены превращаются в красивых кукол».
В XVII веке яркий цвет воспринимали как редкость, завораживающую красоту. В русской культуре заметно увлечение цветом: светло-зеленые боярские шубы, царская стража в зеленых атласных кафтанах-терликах и алых шапках с соболем, многоцветная одежда стрельцов, красное сукно на стенах, яркая ткань на пути молодых во время свадьбы… Даже фасад каменных келий в Троице-Сергиевым монастыре был украшен полосами зелеными и голубыми, окна окружены красной опушкой. В той же мере яркая косметика призвана была украсить повседневный мир. Но неизбежно пробуждала любовное влечение.
В дни революции в разгромленном доме нашли рукопись XVII века: «песни» молодого придворного, стольника Квашнина-Самарина. Стихи писал, следуя образцам устной поэзии: «Ой, сахор мой, сахор, бел крупитчатой канарский,//Кто станет тебя кушать — насладит свою душу!//Ой, бархот мой, бархот, багряный венецейский!//Кто тебя будет насити — в тебе будет красоваться…». Юный поэт передал свое любовное влечение в цвете: «сахарное» набеленное лицо и багряное платье. Белый и красный в песне — особенность восприятия XVII века, когда преобладало восхищение ярким цветом, а не телесной красотой.
С не меньшим вниманием моралисты того времени вглядывались в косметические «затеи» женщин. Выходить из дома без «цветной маски» на лице не принято: австрийский посланник замечал: «В Москве не набелившись, не нарумянившись, ни одна из них не смеет появиться на люди…». Но в доме? «В зеркало взирают и вапами (красками) привлекают, мажут лицо и шею, черностью подводят глаза, чтобы видением красоты своей увлечь»,— рассуждал автор рукописного сочинения XVII века «Беседы отца с сыном о женской злобе». Замечал, что искусственная красота не для домашних удовольствий. «Обвивают головы нитками жемчуга, в ушах серьги тяжелые, на пальцах кольца нанизаны». Зачем, спрашивается? «Многих огнепальными стрелами ухищряют, видением своим юношей распаляют… Сандалии опрятные носят, но не слышат ни святых книг писания, ни поучения священников…». Равнодушие к богословию тревожило автора меньше, чем расточительность модниц XVII века. «Дома от этой суеты разорение, мужчинам злое погубление… Женские украшения — мужу сухота». Бывает, что жена разоряет дом явно, случается — тайно. Спрашивает тогда муж: «Жена, почему дом наш в великой скудости содержится?» Отвечает: «Это по грехам нашим, господин мой!» Если муж «хотения жены пресекает», изводит его жена. «Нос потупит, зубами скрежещет, плачет день и ночь». Попрекает мужа утратой общественного статуса: «У иных мужей жены ходят красивые и все их чтут, я же, бедная, всеми не знаема и от всех укоряема… Мне бы мужа богатого, было бы у меня добра много». «Жена злая» — «ветер северный, гостиница христопродавцев, совокупленница бесовская, ненасытная похоть…».
Придворный эрудит XVII века Симеон Полоцкий трубил нечто подобное: «Одеяния новые часто умышляет, на свои угодия дом весь источает». Переводя его обличения на современный язык: «Мужу утружденному не дает уснуть, на семейном ложе будет свое гнуть…» Досаждая мужу, жены рассуждают о требованиях престижа: «Иная красней меня одета, ее зело почитают, а меня нет». Были у Симеона доводы забавные: «Ей, неудобно книги читать и в доме хотенья жены исполнять!» «Если в гости пустишь — начинает пить, а оставишь дома — не захочешь жить!»
В культуре XVII века заметно напряжение, столкновение эпох, различных устремлений. Наставления старого времени требовали соблюдать строгую умеренность, мужу с женой сходиться только для продолжения рода, для чего не надо «вапить», подкрашивать лицо, и вешать серьги, — в темноте в рогожке хороша. Но обычай общепринятый требовал терпеливо выносить накрашенное лицо и густо подведенные глаза жены, что вносило душевный разлад. В традиционной культуре возможность интимного общения ограничена до немыслимого предела: нельзя в праздники и в дни поста, нельзя в субботу и в воскресенье. В наиболее строгих наставлениях для супругов в XVII веке сохранялись правила монашеские: «С полом противным не жити, ибо семейная жизнь похоть возбуждает». В средневековом миросозерцании не было различия между телесной любовью и похотью: при пробуждении влечения немедленно появлялся «враг рода человеческого», дьявол, чтобы увлечь возбужденного мужа в пропасть. Современник царя Петра Посошков, рассудительный в делах экономических, но старозаветный в житейских обычаях, указывал: «Аще коя жена, прижавшись, поцелует, беги от нее, яко от ядовитого змея, дабы не прельстила тебя».
Однако в сочинениях XVII века заметно нечто новое: не только страх, но одновременно пристальное внимание к женским украшениям и одеждам. Даже моралисты не скрывали подробности эротических переживаний. Автор «Беседы…» неожиданно представил читателям жену страстную и влюбленную. «Такая жена мужу навстречу идет… за руки мужа принимает и одеяние снимает. Словеса льстящие, уста лобзающие…» «Пойди, государь мой, свет моих очей, сладость гортани моей, видеть я без тебя, света моего, не могу… Лицо мое онемело, и сердце окаменело, и когда посмотрю на тебя, света моего, тогда зело возрадуюсь, все тело мое трепещет, и руки ослабевают». Такая со смирением не сидит, вздыхал автор, пляшет и всем телом движется, «руками плещет… голосом поет, одежды многие пременяет и в оконце часто посматривает». «Подобна она блуднице»,— очнулся автор.
В идеальном доме, который изобразил Сильвестр в «Домострое», ранним утром жена должна была советоваться с мужем о делах домашнего хозяйства. Иное в общении жены и мужа, кроме заботы о горшках и запасах, Сильвестр не замечал. В XVII веке многое менялось. В сочинениях того времени суровые критики «женской злобы» признавали, что интересы женщин, их помыслы направлены вне дома. Нет хозяйственных забот в духе «Домостроя». «Красных девиц» волнует только выход в свет, по обычаю того времени в гости или в церковь. Яркость ткани в одежде и румян на лице, усиленная темнота глаз под блестящим мехом головных уборов, — все это привлекало издали, когда ближние встречи не допускались или случались редко. Яркая косметика XVII века привлекала, «играла» только на расстоянии, это следует понять.
Женскую красоту в XVII веке украшала не только грубая косметика. Сохранились советы, как «наводить благолепие и светлость лицу, глазам и всему телу». Но эти средства, в основном, должны были возместить ущерб от постоянного употребления белил, сделанных на основе вредных соединений свинца.
Яркую косметику применяли не только замужние женщины, но и совсем юные. Не по своему желанию: без густых белил зачастую не могли выйти замуж. Брачный возраст оставался ранним, судьбу молодых решали родственники. Родители обязаны были выдать замуж до определенного возраста. Трудная задача, когда в доме девицы не блистали красотой, а семья не отличалась богатством. При сговоре невесту разглядывали родственники жениха или свахи. Занятие для опытного глаза. Обычай требовал, чтобы девица была неподвижной, не проявляла себя. Глядя на безмолвную фигуру, требовалось понять: не глупа ли безмерно, не хромая, на лицо какая? Последнее определить нелегко: невесту представляли убеленную до густоты маски, с пластами черной краски и ярких пятен. Яркая косметика помогала приукрасить «плохой товар». Посольский дьяк Котошихин говорил, что во всем свете «нигде нет такова на девиц обманства, яко в Московском государстве». Вместо неказистой выводили под именем невесты густо набеленную «служащую девку» или нанятую молодую соседку. Для родителей сговор и смотрины были испытанием более важным, чем сама свадьба: даже небогатые семьи заключали брачное соглашение, где перечисляли приданое, условия содержания жены и своего рода неустойку, которую должна платить семья при отказе от заключения брака. Семью создавали на прочной основе. Но молодые видели иначе: соединяли незнакомых, случайных. После венца начиналась ревность, а жены усердствовали в выборе украшений и глядели в окошки. Есть источник для любителей статистики в истории — толкования к «гадательным книгам». «Книги» относились к «злой ереси», если находили, владельца ожидало суровое наказание. Но «гадательными книгами» постоянно пользовались. Видим, что не все плохо в семейной жизни: неоднократно повторялось, что ожидается «супружеское добро», «житье с женой доброе будет». Семейное счастье соединялось с удачей в делах: «Из дальнего пути вернешься с прибытком и с женой любовь». Или: «От жены радость и здравие телу… От жены и детей счастье». Но встречались предсказания иные: неверность жены, ее измены, в том числе, с домашними слугами. К дурным предсказаниям относился и «злой язык жены», ее болтливость. Скажем, что числом своим мрачные предсказания не превосходили благополучные.
При таком распорядке жизни молодые девушки старались узнать, каков будет муж. С Рождества, в конце декабря, собирались на святочные гадания. На Святочные вечеринки даже строгие родители разрешали дочери пригласить подруг или зайти в гости. Во дворе бросали обувь через ворота, смотрели: в какую сторону обращен носок сапожка — там жених живет. Во дворе, в зимней ночной тишине замечали, где лай сторожевой собаки?
Лает поблизости, отдадут не в далекую сторону, лает далеко, тоскливо воет — в чужую.
Во время Святок случилась история, которая сохранилась в русской литературе как «Повесть о Фроле Скобееве». В одном из рукописных списков прямо сказано: «В 1680 году в Новгородском уезде приехала во владения знатного царева стольника дочь его Аннушка». Жил рядом бедный дворянин Фрол Скобеев. Продолжение истории представлено откровенно: «Взял Фрол себе намерение возыметь любовь с тою столичной Аннушкой». Встретился он с « мамкой», женщиной, которая присматривала за девицей, и подарил ей 2 рубля — деньги достаточные. Когда наступило время Святок, Аннушка велела «мамке» пригласить дочерей местных дворян на вечеринку «для веселости». Приехала «мамка» к сестре Фрола, сообщила о приглашении. Сказал Флор сестре: «Принеси мне девичий убор, едем вместе». Так и сделано. Приехал Флор, веселился среди девиц в доме стольника в женском платье, потом дал «мамке» еще 5 рублей, чтобы помогла. Обратилась «мамка» к девицам: «Покажу вам игру! Ты, Аннушка, будь невеста, а сия девушка будет женихом!» И подвела Флора к Аннушке. Повели их вместе в комнатку, провожали, веселились, песни пели… Флор в комнатке без лишних слов «растлил ее девство». Удивилась Аннушка, спросила «мамку»: «Он не девица?» «Может, убить его?» — предложила «мамка». «Нет, — отвечала Аннушка,— быть так, как есть!» Вернулась к девушкам, резвилась, а с ними был Флор в «девичем уборе». Потом вместе спать пошли. Так понравился Флор Аннушке, что оставила его, когда все девицы разъехались. Подарила ему деньги, когда расстались. Стал Флор жить «роскочно», но деньги кончились, и решил он извлечь выгоду из любовного приключения. Узнал, что Аннушку в Москву увезли, где ждали ее женихи, и сказал себе: от нее не отстану. Удалось Флору обманом увезти Аннушку… Спрашивали приятели: «Что, Скобеев, женился? Богатство взял?» Отвечал: «Богатства не вижу, что вдаль — время покажет». Несчастный отец жаловался государю, выпустил царь свой указ: «Ежели кто дочь стольника тайно держит, то смертию будет казнен!» Но царский гнев не остановил проходимца. Пришел он в Кремль, к Успенскому собору, когда к обедне придворные чины сходятся, при всех пал в ноги отцу и заявил, что решил жениться на Аннушке. Залился слезами отец, стал беспамятным: «Нет тебе отпущения от меня!» Но уговорили его, что громкое обсуждение во вред идет. А Фрол продолжил плутовство: всем объяснил, что от гнева родительского Аннушка при смерти лежит и требует хотя бы благословить ее и Фролку. Долго кручинился стольник, и жена его плакала, но решили: «Так Бог судил!». Послали со слугой дорогой образ, сказали посланцу: «Передай Фролке, чтобы не промотал икону!». Прошло время, решили родители пригласить Фрола с женой, посадить зятя за свой стол. «Чем станешь жить?», — спросил стольник Флора. «Извольте видеть, стану приказным дьяком!». «Чего выдумал! Есть у меня вотчина далекая в Симбирском уезде, живите там постоянно…». Отдал Скобеев положенный поклон, потом нагло заметил: «Известно вам, батюшка, какие у меня деньги…». Приказал стольник дать Фролу З00 рублей. Стал Скобеев наследником стольника, богатства его, сам жил отлично, и «мамку» не забыл. Стольник в повести похож на известнейшего государственного деятеля Ордина-Нащекина. Происшествие имело реальную основу.
Любовные приключения в женской одежде — известный литературный сюжет, смотри знаменитого героя Фобласа и «Домик в Коломне» Пушкина. Но перед нами XVII век в России, и сопутствующие рассказы о затворничестве женщин, о строгих правилах воздержания добрачного. «Подвиги» Фрола Скобеева показывают, что к концу столетия общество устремилось к жизни деятельной и «самовластной». Вместе с правом молодых на любовь и самостоятельный выбор явились корысть, обман и наглое стяжательство. Наивная любовь и легкомыслие обречены: это открыли в русской литературе за сто лет до Карамзина. Однако без бойкого Флорки, или людей его типа, не совершились бы перемены: как похожи они на знаменитого соратника Петра Алексашку Меншикова…
ЗС 12/2006
