Андрей Левандовский
В нашем сознании если и живет образ Александра Христофоровича Бенкендорфа, шефа Третьего отделения, то какой-то окарикатуренный, не живой. Утрированный. Нет, не карикатура, но и не человек. И причина не в нем, а в той истории, которая преподносилась нам и которая очень часто была далека от прошлой реальности. Ведь даже Александр Иванович Герцен, известный мастер слова и острый на язык человек, максимум, что сказал о нем плохого, так это то, что Бенкендорф не сделал столько хорошего, сколько мог бы, учитывая его огромные полномочия. Как мы дальше увидим, это – правда, но не та правда, которая делает из человека карикатуру.
Он очень добросовестный, исполнительный, очень неглупый. Совершенно не коррупционер. У него нет каких-то из ряда вон выходящих ярких качеств, которые даже человека положительного могут представить перед обществом в смешном виде. Он сдержан, никогда не стремится на первый план. Удивительно, но в какой-то степени он альтер эго самого императора! Единственно, что могло представляться карикатурным, это его лень. Да, он был ленив. Но для шефа жандармов это, может быть, как ни смешно, скорее, черта положительная. И рассеян. Однажды, сидя на Госсовете, Бенкендорф слушал длинную речь графа Киселева, с которым был в постоянных контрах из-за ревности к императору. Он безнадежно опаздывал на очередное свидание. Надо сказать, Александр Христофорович был очень хорош собой, изящен, влюбчив, и женщины его тоже обожали. Бенкендорф смотрит на часы и шепчет: «Какая речь, ну что за речь! Но как долго!» – Ему шепчут в ответ: «Ты разве не слышишь? Полчаса Киселев проходится на твой счет». – «Как? Неужели?» Вот такой рассеянный. Действительно, некая отвлеченность была, но ведь и она не особо укладывается в карикатуру шефа жандармов.
Он же должен быть коварным, жестоким, ухватистым. А когда начинаешь знакомиться ближе, выясняется, что Бенкендорф скорее добродушный, способный прислушаться к просьбе и, если она не нарушает каких-то установленных пределов, походатайствовать. А каковы пределы? Вот что важно, и мы попробуем это уяснить.
На должность шефа Третьего отделения Его Императорского Величества Канцелярии он назначен Николаем I в 26 году, сразу при ее формировании. Почему? Во-первых, это была его идея, что само по себе очень важно. Еще при Александре, сразу после войны, он придумал, сочинил такую Когорту Благонамеренных, что-то вроде Тайной добровольной полиции. А потом идея эта стала воплощаться в рамках более официальных и реалистичных. Во-вторых, отчасти волей судеб, отчасти благодаря службе, случилось так, что он оказался рядом с Николаем в его решающий день и проявил преданность беспредельную, хотя знали друг друга они и раньше, но с этого момента он с Николаем не разлучается. У Николая было такое качество: тех, кто был с ним рядом 14 декабря, он помнил всю жизнь, и что бы с ними не происходило, они оставались под его крылом. Именно Бенкендорфу Николай сказал свою знаменитую фразу: «Завтра я или без дыхания, или на троне». Николай ценил преданность, любил людей преданных, исполнительных и… не рассуждающих. Бенкендорф был предан, но не только.
Понятно, что вокруг Николая множество сановников, выбор богатый, преданных людей много, но мне всегда казалось, что совершенно невозможно иметь дело с нерассуждающими. Великое счастье – иметь рядом человека преданного и рассуждающего. В чем была, по-моему, сила Бенкендорфа в глазах Николая: он, безусловно, предан, у него были абсолютно искренне такие же взгляды, как у царя, и в то же время он был готов отстаивать свою позицию, в определенном ракурсе, в своем понимании.
То есть Николай как будто получил самого себя себе в собеседники. Для человека, находящегося на такой вершине, это редкое счастье. Человеку можно доверять безусловно, и в то же время он не поддакивает бесконечно, как большинство сановников, не встает навытяжку, а способен высказать свое мнение и не отступиться от него. Достойный собеседник и при этом – преданнейший союзник навсегда, а не к случаю.
Несомненно, Бенкендорф – человек очень храбрый. В войну 1812 года командовал авангардом партизанского отряда, были славные дела и в заграничном походе в 13-м году. Он хорошо и умело руководил вверенными ему войсками. У него много орденов, боевых наград, он смелый, удачливый и предприимчивый офицер. Гусарства, пожалуй, в нем тоже не было. Он контролировал себя. В нем его немецкая кровь, его остзейская семья заявляет о себе прежде всего сдержанностью и любовью к порядку. Надо сказать, что его матушка была наперсницей Марии Федоровны. И сам он уже молодым человеком был близок ко двору Павла. Это было время его службы флигель-адъютантом в Семеновском полку. И Павел его привечал, и отца его привечал. После смерти Павла Мария Федоровна недолго, но как-то уж очень истерически претендовала на власть. А Александр был человек памятливый и на хорошее, и на плохое, думаю, матушке этого так и не простил, и потому очень скоро весь ее круг быстро ушел на задний план. Бенкендорфа Александр явно не любил. И может быть, именно поэтому, как это часто бывает, Бенкендорф оказался близок Николаю. Такая вот синусоида судьбы…
С Николаем Бенкендорф удивительно легко сблизился, точно нашел общий язык. После смерти Бенкендорфа Николай сказал свою афористическую фразу: «Никогда не забуду, никем не заменю». Современники пишут, что в очень скромном, почти аскетичном кабинете Николая в Зимнем дворце было одно украшение – это бюст Бенкендорфа. Абсолютное единомыслие, абсолютная честность, преданность и при этом своя точка зрения – вот что лежало в основании отношений Бенкендорфа и императора.
Понятно, что в советское время комплименты в его адрес были неуместны. Сейчас, когда образ меняется, а вернее, воссоздается заново, интересно попытаться оценить детище Бенкендорфа – Третье отделение, корпус жандармов. В нашем сознании это тоже не более чем миф. Нас всегда учили, что Третье отделение – это политическая полиция, которая беспощадно борется с инакомыслящими.
На самом деле все намного сложнее. Думаю, что серьезное смещение восприятия пришло в постниколаевскую эпоху, когда мысли, оценки и даже политические невзгоды переносились на эпоху николаевскую и собственно на Бенкендорфа, который именно тогда и превращается в некий символ зла. Дальше – больше. С общим отношением к политическому сыску, к сыскной полиции, к доносу отношение к Бенкендорфу сильно ухудшается. Уже через поколение он становится символом политического сыска со всей его грязью, доносами и провокацией.
Посмотрим, что же такое Третье отделение, какова была идея его создания. Я бы сказал, что это система, осуществляющая тотальный контроль с определенных позиций. Теория официальной народности (изобретение Уварова) осталась бы просто звуком, лозунгом, если бы не было соответствующих структур, которые действовали, исходя из этой теории, как из руководства. И Бенкендорф неоднократно говорил о том, что нравственность, честность, исполнительность, верность долгу, подчинение начальству – это несравнимо лучше незрелого просвещения. Это определение очень любили при Николае: незрелое просвещение. Хаотичное, без четких критериев, ясности. Вот теория официальной народности, она моральна. Есть определенные нормы поведения, есть морально-этические принципы. Ты занял свое место – ты должен честно исполнять свой долг. Как выполнять, тебе подскажет начальство. Начальству подчиняться безусловно. Ты должен быть православным человеком, обязательно ходить в церковь и слушаться духовного пастыря. Ты должен вписываться в систему. Если ты все это выполняешь, ты человек моральный, нравственный и, безусловно, свой. Если нет – с тобой неизбежно надо бороться. Вот Третье отделение и должно было этим заниматься. И не только бороться, оно еще и должно было подводить, подталкивать, исправлять, назидать, то есть бороться с пороками. Даже не столько с революционным движением, сколько с пороками вообще.
Интересно посмотреть на деятельность жандармов на местах, которые с Бенкендорфом были теснейшим образом связаны. Здесь он, извините за выражение, не филонил. Связь между центром и местами очень прочная. Он читает донесения, он их сам анализирует, он откликается на них. Очень четкие установки. Власть на местах компрометировать нельзя. Никакого прямого вмешательства со стороны жандармов быть не должно. Но о действиях местной власти необходимо знать все, и когда нормы нарушаются, не обязательно даже нормы закона, а нормы морально-нравственные, например, кто-то совершил акт такого духовного насилия или взял взятку – уж про это и говорить не приходится! Или грубое, недостойное поведение, хоть бы и со стороны губернатора – это все требует вмешательства и определенных действий жандармов. Жандармский офицер не просто имеет право, он должен проводить беседы. Частного характера. Он должен объяснять, подталкивать в нужном направлении, не давать пороку поднять голову. И доносить – докладывать, докладывать начальству. Чтобы начальство имело в виду. А начальство в конце концов примет необходимые и решительные меры. Итак, система работает, чиновники действуют. Со стороны их никто не дергает, не врывается в губернское правление, не велит подать дела, не заявляет, что так работать нельзя. И в то же время чувствуется мягкий, обволакивающий надзор. Жандарм, по идее, должен быть максимально информирован, он должен все знать для того, чтобы советовать, помогать исправиться, стать человеком нравственным.
Какими же идеальными должны быть люди-исполнители для того, чтобы эта идея не превратилась в свою противоположность! Кстати, именно это произошло и тогда, и в советскую эпоху. Но при Николае это была установка. Особый отбор в жандармский корпус – только представители хороших семей с хорошим послужным списком. Кстати, на очень хорошее жалованье, и служба считалась достаточно привилегированной. О чем, собственно, шла речь? Если Бенкендорф – альтер эго царя в центре, то они, жандармы, – эманация Николая на местах. Через Бенкендорфа – прямая связь с Николаем. У Николая подходы примерно такие: на чиновников полагаться нельзя, сам он не может раздвоиться, расстроиться, и значит, должны быть доверенные люди, в которых он уверен, которые полностью, вот как Бенкендорф, придерживаются его убеждений.
Вопрос в том, насколько это все выдерживалось… У нас есть удивительно интересные записки Стогова, кстати, дедушки Ахматовой, о котором, правда, она старалась никогда не упоминать. Записки у него простые и откровенные. Он был жандармским офицером в нескольких губерниях и гордился порученными делами.
Он пишет о том, как он выговаривает губернатору за его аморальный образ жизни – живет с чужой женой; как порет крестьян для их же пользы.
И как после этого крестьяне на глазах исправляются. И ощущение такое, что он очень искренний, без двойного дна. Он искренне уверен, что делает полезное дело и старается соответствовать своему посту. Однако он человек простой, даже недалекий, но ведь туда шли люди вроде Дубельта, а тот очень умен. Мне кажется, правда, списки жандармов никто не анализировал, там безусловно были люди очень незаурядные.
Важно помнить, что время, развивающаяся культура, государственный строй сильно, порой кардинально, меняют нас, наше отношение, казалось, к событиям или нормам незыблемым. И в частности, меняется отношение к таким вещам, как секретная служба, доносы, надзор. Сейчас вышли отличные книги Александра Каменского о XVIII веке. Читаешь – ну, совершенно другая жизнь. Доносительство само собой разумеется. Это никоим образом не задевает дворянской чести. Честь – в другом. Честь – оставаться на своем месте, достойном тебя. А подсидеть противника с помощью доноса – это ради бога. Но проходит 100 лет, и вот – знаменитая история, записанная Страховым. Достоевский, известный своим отношением к революционным движениям, и Страхов гуляют, и Достоевский говорит: «Вот будем знать точно – в этом доме сидят анархисты и готовят покушение. Донесем?» И после паузы: «Надо бы, а нельзя». Нельзя. Безнравственно, аморально.
Но когда наступил перелом? Для Николая и Бенкендорфа донос – дело, само собой разумеющееся. Действительно верноподданный, благородный человек, по-настоящему нравственный, имея в виду некое зло, грозящее государству и его устоям, просто обязан донести. Хорошо, у Николая с Бенкендорфом – понятно, но вот декабристы. Вспомним знаменитое действие Ростовцева, когда он накануне выступления доложил Николаю о том, что оно готовится. Он не назвал ни одного имени, но все-таки доложил. А потом вернулся к своему другу Оболенскому, там же был и Рылеев – расцеловались, простились, разошлись. Это доносом не считалось. Кстати, Рылеев во всем признавался, но брал вину на себя, чем и произвел чрезвычайное впечатление на Николая. Врать нельзя, но нужно облегчить участь того, про кого ты рассказываешь…
И обратим внимание, что Николай и Бенкендорф беседуют с декабристами, это часто не допрос, а именно беседы, – они постоянно говорят о нравственности. Вы, конечно, ошиблись, вы впали в порок, но вы можете исправиться. Исправиться каким образом? Вернуться в прежнее состояние, стать верноподданными, осознать свои ошибки, назвать тех, кто вас к этому толкал, и так далее, и так далее. И лет через 30 – 40 – такие же разговоры на допросах, но это – уже чистая фикция. На первом плане угрозы, шантаж, побои. У Николая и Бенкендорфа это тоже было, но совершенно не в такой степени, главное – убедить. Это казалось возможным.
А дальше наступает эпоха начинающегося перелома. Рылеев просто, судя по всему, не мог лгать, глядя царю в глаза. Было понятие, что честь не позволяет. Через 30 – 40 лет честь не позволяла говорить правду.
Николаю и Бенкендорфу казалось само собой разумеющимся, что благородные молодые люди, прежде всего из военных, с большой охотой должны откликнуться на призыв идти защищать устои великой империи. А в то же время Бенкендорф платил за доносы сумму, кратную 30 – 30 серебреникам. И возможно, все-таки было осознание, что это, в общем, подлость, которая используется во благо государству. Необходимая подлость. И легко оправдываемая. Тем более что были доносчики, которые работали за деньги, а были благородные, вроде Ростовцева, которые приходили и рассказывали, потому что хотели поддержать власть в существующем положении. Это время, когда моральные нормы подобного рода действовали очень сильно. Существовало ощущение единства дворянства с империей и царем, первым из дворян. Это наше благо – благо России. Но вот появляются новые люди – Герцен, Грановский, и выясняется, что есть какое-то другое благо вне официальной России. Благо свободы, личного человеческого достоинства. И в этой, новой системе координат Бенкендорф безнравственен. И этим плох.
Ко времени Николая некий исторический цикл по логике времени уже завершился – частная собственность дворян на землю была установлена, сокращение военной службы произведено. Главное сделано. Все, что можно собрать, собрано. Порядок наведен в своем роде идеальный. Крепостное право доведено до апогея, структура управлений единообразная. Она немножко похоже на монстра, эта структура, но она действенная, она работает. И вот тут-то не успеешь порадоваться, как идет подземный гром – трескается и вылезает неведомо что. И при Николае – первые признаки подземного грома и желание кажущуюся гармонию и этот идеал удержать, сохранить. Отсюда, наверное, эти высокие порывы, морально-нравственные устои и благородство зачастую внешнее. Это последняя стадия существования того правопорядка, который создавался веками с внутренним ощущением, что надо уходить в оборону. И Бенкендорф конкретно для этого времени фигура, конечно, знаковая, ибо во многом именно он один из его создателей. Скоро, очень скоро начнутся проблемы и внутреннего, и внешнего свойства, а сейчас 25-е – 55-е годы – это время стабильности, внешнего благополучия и отчаянного стремления сохранить все это навсегда.
А вот это уже совершенно невозможно. Подземный гром, он уже слышен – люди, которые мыслят иначе, уже родились и подросли. Их немного, несколько десятков, но удивительно, как чутко Николай и Бенкендорф на это реагируют. В сущности, теория официальной народности, да и главные жандармские деяния, они – против этих трех десятков человек, в первую очередь. Остальное – постольку поскольку, потому что в стране хорошо, стабильно. Дубельт в своих знаменитых заметках воссоздает чудную картину: все прекрасно. Пирамидальная система: царь, чиновники, под ними дворяне, которые разумно управляют дикими крестьянами. А чиновники следят, чтобы не было злоупотреблений. Царь идеальный. Порядок полный. Величие империи не вызывает сомнений. И есть только группы лиц, в основном это – не служащие дворяне, которые вне системы, вне морали, от них-то и идет некая волна. Читают совершенно ненужные книги, рассуждают на заумные темы, собираются и спорят и, конечно, вываливаются из системы.
И опасность – в них. И в своей работе у жандармов, которые многим должны заниматься, главным остается именно это – следить за этими опасными людьми и пресекать, не дай бог, какое-нибудь безбожное их действие.
Однако именно хорошо налаженная и бесперебойно действующая система и представления, с ней связанные, входят в противоречие с основными не сущими, не экстремистскими, не какими-то сверхпрогрессивными, а уже само собой разумеющимися понятиями века. Потому что на самом деле нет книг, которые нельзя читать, и нет свободы только для одних и неволи для других. За плечами у России сто с лишним лет приобщения к европейскому просвещению, образованию. От него никуда не уйдешь, это вошло в плоть и кровь. Те книги, которые переводились, которые доходили до России и читались здесь, неизбежно несли другие воззрения, чем те, которые предписывались властью. Кстати, одна из главных задач жандармов по инструкции состояла в том, чтобы следить за литературой и направлять ее в нужное русло. Но сделать это было чрезвычайно трудно, практически невозможно – как можно остановить, одернуть мысль! Но честно пытались. Разговоры с Пушкиным – это честные попытки действительно поговорить, понять и вразумить, образумить. В том-то и была своеобразная катастрофа для власти, что Петр, творя империю, привил ей просвещение, которое с устоями этой империи никак не соединялось. Очень точно об этом сказал блестящий историк и писатель Натан Эйдельман. Он сказал, что уникальность России не в том, что это страна самая рабская, она не самая рабская. Были хуже и деспотичнее. И тем более не самая просвещенная. Уникальность ее в том, что это страна, которая становится все более просвещенной и все более рабской одновременно. Имеется в виду век XVIII. А ведь это невозможно, это шизофреническое состояние. И при Николае состояние это достигает апогея. Внешний порядок отлажен – дальше некуда, а европейское просвещение изнутри все это дело взрывает и порождает людей, которые этот порядок воспринимают как тюремную камеру или целлофановый мешок на голову. Они хотят свободно дышать, свободно говорить, свободно действовать. И в борьбе, как показало будущее, побеждают именно они. Несколько десятков человек. Именно они подготовили поколение, которое поддержало реформу.
Николай – хороший государь, очень ответственный, неглупый, дельный, с прекрасным чутьем, административным и человеческим. У него один недостаток – полностью отсутствует чувство движения времени. Полностью. Им владеет искренняя вера, что можно раз и навсегда навести некий идеальный порядок. Если сейчас у нас еще порядок не идеальный, то вот сейчас еще одно усилие, и он станет идеальным. И одна из главных пружин – Александр Бенкендорф. И вот такие «идеальные» люди – Николай Павлович и Александр Христофорович – объективно приводят страну в тупик. Бенкендорф умер от тяжелой болезни. Через девять лет – и это время упадка – умирает Николай. И смерть Николая – это смерть его правления.
«ЗС» № 5/2011
