Светлана Долгополова
В годы младенчества будущего поэта Евгения Боратынского его отец Абрам Андреевич построил в усадьбе Мара Тамбовской губернии господский дом, разбил там сад и парк.
В начале 1830‑х годов поэт, уже вкусивший славы, побывал в местах своего детства. В стихотворении «Я посетил тебя, пленительная сень…» он с предельной достоверностью описал встречу с духом отца на дорожках устроенного им парка:
Еще прекрасен ты, заглохший Элизей.
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.
Тот не был мыслию,
тот не был сердцем хладен,
Кто безымянной неги жаден,
Их своенравный бег тропам сим указал,
Кто, преклоняя слух к таинственному шуму
Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
Ему сочувственную думу.
Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
Прияла прах его далекая могила,
Мне память образа его не сохранила,
Но здесь еще живет его доступный дух;
Здесь, друг мечтанья и природы,
Я познаю его вполне:
Он вдохновением волнуется во мне,
Он славить мне велит леса, долины, воды…
Дух поэта пребывает для нас не только в поэтическом пространстве, но и в географическом: в Муранове на доме, саде, парке и окрестностях осталась печать его хозяйственной деятельности.
Евгений Абрамович Боратынский впервые посетил эту подмосковную усадьбу в 1826 году. Он породнился с семьей Льва Николаевича Энгельгардта, женившись на его старшей дочери Анастасии. Семья поэта провела в Муранове многие годы. В 1842 году Евгений Абрамович построил по своим архитектурным планам новый двухэтажный дом. Кроме того, здесь он занимался устройством пильной мельницы, сводом и посевом леса, планировкой сада и парка. Мураново навсегда осталось «милой страной» поэта. Плоды его хозяйственной деятельности бережно хранили следующие владельцы имения.
Младшая дочь Энгельгардтов Софья вышла замуж за Николая Васильевича Путяту, друга Боратынского. В 1869 году их дочь Ольга Николаевна Путята стала женой Ивана Федоровича Тютчева, младшего сына поэта.
* * *
Сергей Николаевич Дурылин в 1925, 1926 и 1927 годах, между челябинской и томской ссылками, жил в Муранове подолгу, иногда больше месяца. В это время он был домашним учителем Кирилла и Ольги Пигарёвых.
В 1923 году научная и культурная общественность отметила 50-летие со дня смерти поэта Ф. И. Тютчева. 9 февраля 1924 года постановлением Наркомпроса Н. И. Тютчев был назначен пожизненным хранителем Мурановского музея и его заведующим. Он занял две комнаты в пристройке второго этажа усадебного дома, которые до революции отводились прислуге. Там он жил и работал до конца своих дней; там же скончался 26 августа 1949 года. Его брату, сестрам и племянникам после революции было разрешено жить во флигеле.
Музейная экспозиция с самого начала состояла из парадных комнат первого этажа и жилых комнат второго этажа. Северные комнаты деревянной пристройки первого этажа, кухня и комната в южном эркере второго этажа и две комнаты в башне могли использоваться для работы сотрудников и проживания.
Прежде одна из комнат пристройки, примыкающая к Кабинету двух поэтов, последовательно служила Туалетной (или Уборной) хозяину дома — Е. А. Боратынскому, Н. В. Путяте, И. Ф. Тютчеву. После революции ее стали предоставлять гостям. В ней во время приездов в Мураново обыкновенно жил и Дурылин. Там стоял шкаф с книгами для чтения мурановскими обитателями и деревенскими детьми. Из него давали книги деревенскому мальчику Юре Симонову (ныне, в свои 80 лет, продолжающему трудиться в музее).
В письме, вероятно, начала 1950‑х, Дурылин просил К. В. Пигарёва:
<…> У меня к Тебе большая просьба: в Муранове, в той комнате, где я когда-то ночевал (в уборной) был книжный шкаф, в котором была книжка без переплета: А. С. Суворин. Рассказы, а в ней рассказ «Гарибальди». Мне до зарезу нужна эта книжка, так как этот рассказ читал П. Садовский, о котором пишу для Академии наук. Будь добр, привези мне эту книгу на несколько дней, кроме Тебя не у кого ее достать.
В 1950 году в издательстве «Искусство» вышла книга Дурылина «Пров Михайлович Садовский. Жизнь и творчество. 1874—1947». Автор много лет изучал историю всей актерской династии Садовских. В письме речь идет о П. М. Садовском, основателе династии. Книга рассказов Суворина ныне хранится в основном книжном фонде. На ее титульном листе — владельческий штамп чернилами и дата: «Тютчевъ 19 3/V 13 г.» В книге много отчеркиваний карандашом. В предисловии выделен абзац о рассказе «Гарибальди», имевшем «большой успех, благодаря тому, что он понравился знаменитому комику П. М. Садовскому, который читал его на публичных чтениях и при Высочайшем дворе, читал с неподражаемым искусством, возбуждая взрывы смеха при передаче им рассказов дворника на постоялом дворе о «пронзительном человеке Алибардии» и о «тальянском короле, заварившем кашу». На страницах рассказа «Гарибальди» также много отчеркиваний.
Ночуя в комнате рядом с кабинетом Боратынского, Сергей Николаевич пережил незабываемые впечатления. Вот фрагмент из его книги «В своем углу»:
Вот в Муранове, в Абрамцеве жили не «делатели стихов», а такие поэты, Божиею милостью поэты, что не только от стихов, но от жилищ их душа поныне «стесняется лирическим волненьем». Когда в Муранове случалось мне ночевать в комнате, бок о бок с кабинетом Баратынского, меня оторопь брала: вот-вот войдет, со свечой, в шлафроке, с мыслью, мечущейся по челу:
На что вы, дни! Юдольный мир явленья
Свои не обновит…
Дядюшка и мать Кирилла Пигарёва высоко ценили редкую личность обретенного наставника. Об этом свидетельствуют их строки на странице заветного зеленого альбома:
Среди постоянных волнений и забот последних лет, одной из главных была забота дать Кириллу настоящее образование. С тех пор, что Вы за это взялись, я спокоен. Н. Т. 31/III—13/IV.1926.
Великим счастьем и Божиим благословением считаю, что образование Кирилла в руках человека, который «видит все и славит Бога». Е. Пигарёва.
Сергей Николаевич полюбил и старшее, и младшее поколение усадебных обитателей. Чувство было взаимным. Помню, как уже в 1970—1980‑е годы светлели лица Кирилла Васильевича и Ольги Васильевны, когда речь заходила о Сергее Николаевиче.
Зимой 1928-го в письмах из Томска Сергей Николаевич убеждал свою корреспондентку Елену Васильевну Гениеву поселиться летом в Муранове и обещал ходатайствовать об ее кандидатуре перед Николаем Ивановичем Тютчевым. В те годы музею предписывалось сдавать внаем дачникам две комнаты: в первом и во втором этажах башни главного усадебного дома. Убеждая Елену Васильевну выбрать Мураново, Сергей Николаевич писал ей о природе, о музее и мурановских обитателях. В письме от 22—25 мая 1928 года он утверждал: «Это единственное место в России. Вот увидите».
1928 год был последним для многих музеев-усадеб. 1 октября стартовала первая пятилетка, и новая культурная политика оборвала творческие начинания прежних лет. Сергей Николаевич застал усадьбу, когда чуждые силы в нее еще не вторглись. Даже оставался запас дров, чтобы отапливать оранжерею, в которой росли персиковые и абрикосовые деревья. Впечатление от цветущих деревьев дало Дурылину толчок к размышлению о судьбах культуры. Так возникла миниатюра, настоящий шедевр:
В Мурановской оранжерее цветут персики и абрикосы. По стене оранжереи раскинулось родословное древо — с тонким стволом, с вырастающими из него плоскими ветвями, ширящимися по всей стене охватисто и емко. Кажется, «древо» нарисовано тонким мастером-геральдистом: до того четок и разумен рисунок ветвей. Но это — не геральдист, это весна: на ветвях, вместо геральдических кружочков с именами предков, — всюду чудесные, тонкие, розовые-розовые цветочки с нежным запахом. Это — цветет персик. А напротив него, таким же геральдическим древом, цветет абрикос, но у него цветочки — белые. Весеннее солнце стучит лучами в стекла оранжереи — и оттуда дышит на цветущие деревца — теплом и лаской: растите! цветите!
— Смотрите, — говорит мне Оля. — У абрикосового ствола нет уж своей коры: до того он стар. Вместо коры его обмазывают глиной. Ему сто лет.
Сто лет! Значит, абрикос этот еще со свежей корой на стволе цвел при Баратынском, — цвел в Пушкинском периоде русской литературы, в золотом ее веке (а теперь какой? американского золота?), — цвел при Энгельгардтах, во времена Александра I и Жуковского…
Поэт-Гамлет, сменивший горесть стихов на радость посева леса, заходил в оранжерею вот такою же весною с задержавшимся снегом, с еще пустыми полями, с еще не опушенными лесами, — и любовался на эти нежно-пахучие белые и розовые цветы, чужие, но ласково взлелеянные для жизни и цветенья среди этих полуснежных полей, — и думал, быть может, о юге, о той Италии, к которой так стремился и в которую уехал умирать…
О, какая правда — что эти абрикосы и персики со своими ширящимися ветвями похожи на родословное древо! Нужно было любить, хранить и давать спокойно в прочной почве расти своему родовому древу, чтобы спокойно и нежно могли расти эти деревья с розовыми цветами и запахом юга. Им сто лет. Их хранит благой и верный genius loci[1]. Но он малосилен, если ему не союзник попечительный и крепкий genius gentis[2]. Только то и прочно, где они действуют вместе. Только это и зовется культурой.
Для того, чтоб сто лет росло и каждый год покрывалось розовыми цветочками это персиковое дерево, нужно было, чтобы genius gentis сто лет поддерживал хранительный стеклянный свод над хрупкими цветами и давал заботливое тепло в оранжерею и чтоб никто не мешал ему в этом. Так выращиваются цветы культуры — созидаются храмы, собираются библиотеки, наполняются картинные галереи, охраняются парки и цветники. Все гибнет, если genius loci уже ни в ком не возбуждает любви к себе. Все разрушается, если перестает вызывать почитание и священный трепет genius gentis, стоящий у корня бытия: когда он теряет свою власть и силу, этот корень сохнет, — и вместе с древом gentis перестают цвести и гибнут от морозов и хрупкие персиковые деревья культуры.
Я с благоговением и сладостною тоскою смотрел на цветущие родословные деревья персика и абрикоса. Их опавшие лепестки розовыми и белыми снежинками лежали на земляном полу оранжереи. Я нагнулся и собрал на ладонь несколько розовых лепестков: от них шел тонкий замирающий запах.
— Сорвите себе цветок, — предложила Оля и готова была сорвать розовый цветочек с персиковой ветки.
Я удержал ее:
— Не надо рвать. Пусть цветут и превращаются в плод. Пусть не пропадет ни один цветок.
Я подобрал еще несколько розовых лепестков. Она подала мне два опавших белых цветка абрикоса. Я поднес их к лицу. От них — слабых и тонких — пахло сильным запахом — сладко и нежно. Я сохранил эти лепестки и цветы — и все думаю о них. Вот они[3].
(12 апр[еля] ст. ст. 1926)
Ольга Пигарёва писала Дурылину в Томск так же часто, как и Кирилл. Брат и сестра были в числе помощников, посылавших ученому по его просьбе выписки из газет и журналов, ставших для него недоступными. Письма Ольги часто украшали мурановские цветы. Сергею Николаевичу были особенно дороги лепестки персикового дерева. Иногда корреспонденты пользовались оказией, если в Томск ехали гости из Москвы. Наверное, о такой оказии шла речь в приписке Ольги к письму матери от 26 марта/8 апреля 1928 года: «Посылаю Вам лепестки персиков и абрикосов, а также и веточку персика, боюсь только, что она очень завянет в дороге. Мне дал ее сегодня для Вас Яков Сергеевич (дворник в музее, служивший в усадьбе до революции садовником. — Прим. С. Д.)». Корреспондентка добавляет: «Яков Сергеевич просил Вам передать, что посылает ее Вам именно сегодня в день ваий»[4].
25 марта 1930 года Ольга писала: «У нас весна, но персиковых цветов все еще нет». Кирилл же сообщал в письме от 9 апреля: «Персики еще не цветут; Ольга напишет Вам, когда они распустятся, и пришлет Вам свою обычную весеннюю лепту».
В зиму 1930/31 годов в музее уже не было дров, чтобы отапливать оранжерею. Летом от Ольги пришли грустные известия: «Вы спрашиваете о персиковых и абрикосовых деревьях; они, к сожалению, все погибли, так как не было никакой возможности сохранить их от зимних холодов. Оранжерея сейчас медленно разваливается. И сквозь провалившиеся рамы видны засохшие деревья и цветущий Иван-чай: вид весьма печальный».
* * *
В приложениях к переписке С. Н. Дурылина и Е. В. Гениевой, изданной в 2010 году, впервые было опубликовано стихотворение, посвященное Н. И. Тютчеву. Дурылин написал его в 1926 году в Коктебеле, где гостил у Максимилиана Волошина:
Н. И. Тютчев
И эта острая улыбка
Так тонко вычерченных губ,
И уст мгновенная ошибка —
Французской речи с русской сшибка,
И в вечный Рим, в Английский клуб
Неизбежимая дорога,
И умных, и грустящих глаз
Всегда пленительный рассказ,
Всегда живущая тревога —
Все в нем напоминает деда, —
И ведая, что он — лишь внук,
Все ждешь, что Тютчевского плэда
На нем рукой коснешься вдруг.
Так в творчестве Дурылина оказались связаны Коктебель и Мураново; в этих местах он особенно сильно чувствовал совместное действие гения места и гения рода (или даже отдельного человека). Поздравляя хозяина дома с именинами, приходившимися на 17 августа, Дурылин коснулся этой увлекавшей его темы:
И навсегда обручена
С душой Земли душа поэта.
Блестящие представители Серебряного века Дурылин и Волошин познакомились в 1910 году в Москве. Внутреннего сближения между ними тогда не произошло, его и не могло быть — их сложные духовные искания совершались в разных мирах. После революции и гражданской войны людям вновь приходилось узнавать друг друга. В 1926 году в Коктебеле эти двое знакомцев встретились после катастрофы как братья; каждому в другом открылся мир, полный нового понимания судеб России.
4 марта 1927 года, в день рождения Боратынского, Дурылин и Волошин посетили Мураново. Еще лежали глубокие мартовские снега; по сторонам расчищенных дорожек и аллей в парке высились сугробы. В 1970—1980‑е годы Кирилл Васильевич и Ольга Васильевна охотно вспоминали, что Максимилиан Александрович, гуляя по липовой аллее, поскользнувшись, упал в снег и от этого падения в сугробе образовалась большая ванна, которая держалась потом еще долго.
В кабинете пожизненного хранителя музея по-прежнему висит акварель с киммерийским пейзажем, подписью и авторской датой в нижних углах: справа — «Максимилиан Волошин», слева — «19 23/IV 25». Выше авторская надпись:
Николаю Ивановичу
бесконечно тонкому и умному хранителю и создателю Муранова,
память о посещении этих мест священна для русского поэта.
Николай Иванович, в свою очередь, преподнес высокому гостю каталог выставки Боратынского в Муранове, приуроченной к 125-летию со дня рождения поэта.
Через несколько дней в Москве Волошин оставил для книги отзывов посетителей музея запись о Муранове, звучащую актуально во все времена:
Посещение Муранова — одно из самых сильных впечатлений нынешней художественной Москвы.
Ни реликвии Виктора Гюго на Вогезской площади, ни Веймарский дом Гете не дают, пожалуй, того непосредственного чувства атмосферы творчества, которое выносишь из этой «усадьбы-музея» — ставшей не «темницей искусства», а живым сосредоточием самого ценного, что оставила нам русская жизнь прошлого века.
Мураново (дом, музей, парк и пейзаж) делают честь русскому музейному делу и несомненно являются одним из лучших Европейских достижений в этой области.
Погибни Мураново, нарушься этот изумительный «ансамбль» — вместе с ним утратится живой ключ к истокам русской философской Поэзии, перестанет быть осязаема связь быта и пейзажа с лирикой Боратынского и Тютчева, исчезнет конкретная предпосылка к самым глубоким и отвлеченным достижениям мысли нашего вчера.
19 10/III 27.
После этого визита художник-поэт посылал обитателям Муранова к Рождеству и к Пасхе свои акварели (ныне хранятся у потомков Тютчева).
В открытке Софьи Ивановны Тютчевой, адресованной Дурылину к его именинам 8 октября 1927 года, она писала: «Да, посещение Муранова М. А. Волошиным оставило неизгладимое впечатление на всех нас!»
Летнее пребывание Дурылина в Коктебеле в 1927 году оказалось кратким. Узнав от приехавшего гостя об убийстве посла П. Л. Войкова в Варшаве и предполагая в связи с этим возможность арестов в Москве, Сергей Николаевич на том же автомобиле, который привез нового отдыхающего, вернулся домой. Его арестовали 10 июня.
Четыре месяца в Бутырской тюрьме, трехлетняя ссылка в Томске, жизнь на поселении в Киржаче до 1933 года — такова география этого периода его жизни. Волошин надеялся, что после освобождения его друг приедет в Коктебель на круглогодичное житье.
Поэт-художник посылал в томскую ссылку акварели — в подарок и на продажу, ветки цветущей маслины и полыни, хранящие запахи юга. В июне 1928 года в XI тетради книги «В своем углу» была сделана запись:
Посылка от Макса из Коктебеля. Трубочка, свернутая из картонной бандероли (L’art vivant), а в ней несколько веток коктебельской цветущей маслины.
Я взял в руки трубочку, обернутую в холст, — и руки стали пахучи. Запах шел через картон и холст.
Пусть они останутся тут, две веточки.
Пришли из-за пяти тысяч верст, — и запах оказался сильнее пространства. «Прекрасное» прошло через «полезное», — и не заразилось им, не переняло, а победило «зловоние» «полезного» (вагонов, почты, «транспорта»…).
И как мудро: заставить «полезное» служить бесполезному — Прекрасному.
14.6.
Волошин умер 11 августа 1932 года. После его смерти Дурылин духовно поддерживал Марию Степановну Волошину, вдову поэта. Он составил для нее «программу» увековечивания памяти о Волошине, сохранения и пополнения его архива.
Сергей Николаевич всегда с благодарностью и любовью обращался к памяти новообретенного друга: «Когда я встретился с Максом в 1926 году у него в Коктебеле, — он был другой, — или тот же, но впервые познанный в правде его высокого духа и таланта».
* * *
В зеленом альбоме Дурылина, хранящемся в РГАЛИ, на одном из листов наклеены две акварели. На верхней — киммерийский пейзаж с надписью чернилами на листе под нею рукой Дурылина: «Максимилиан Александрович Волошин, 1926 г.»; на нижней — дом в Муранове с северной стороны с надписью под нею внизу карандашом неустановленным лицом: «Мураново?» На киммерийском пейзаже внизу надпись: «Сережа Мах», стилизованная в виде сухих кустиков.
Имени автора мурановской акварели, как и ее даты, в альбоме нет. Но авторство этой работы, в которой чувствуется детская рука, установить нетрудно. Несомненно, это Кирилл Пигарёв. Среди его сохранившихся детских работ есть стилистически близкий рисунок 1925 года с тем же сюжетом.
Кирилл Пигарёв начал рисовать с раннего детства. К его художественному дарованию проявил интерес М. В. Нестеров, гостивший и работавший в Муранове. Но Кириллу пришлось вскоре окончательно выбрать другой путь — путь литературоведа, оказавшийся для него чрезвычайно плодотворным.
* * *
Живя в Муранове в те годы, когда усадьба еще не пострадала от чужеродных вторжений, Дурылин особенно глубоко переживал в природе состояние тишины. 1 марта (ст. ст.) в Муранове он написал:
Снегосев. Искоса падает снег: тонкий, нежный, четкий. А уж 1 марта. Снега всюду лежит на аршин, на 1½. Снегá и тишина.
Тишина, как драгоценное вино, настоялась здесь за долгие десятилетия, за столетия, и так сладко ощущать то, чего не знают современные люди, — этот ровный покой, как густое столетнее вино, глотками пить тишину.
Эта же тишина отстоялась и в стихах Баратынского и Тютчева. В их стихах — «настой» крепости, прочности, ясности. Это — стихи из тишины, из снегов, из лесов, из усадеб. Ни один чуждый звук не вторгся в них — только тихие звуки «лирического волнения» и «стесненной» им души.
Две части этой статьи — о Дурылине и Волошине — фрагменты работы автора, напечатанной в сборнике «Мурановские чтения — 2016». Здесь публикуется в сокращении. — Прим. ред.
ЗС № 08/2018
[1] Гений места.
[2] Гений рода.
[3] В рукопись вложены засушенные лепестки.
[4] День ваий (пальмовых ветвей и верб) — то же, что Неделя ваий, или Вербное воскресенье — праздник Входа Господня в Иерусалим (Прим. ред.).
